Страница 4 из 26
Последний год в Берлине был трудным. Отец постоянно уезжал, возвращался мрачный, неразговорчивый, очень часто злой. Что-то шло не так, исчезали отцовские знакомые, а потом они узнали, что в Париже погиб дядя Виктор, папин двоюродный брат.
А затем мама и папа поссорились. Соль надеялась, что ненадолго, а вышло навсегда. Маму отозвали на Транспорт-2, где срочно понадобился врач ее специальности. Отец без всякой радости сообщил, что мама задержится там – на месяц или даже на два.
…Холодным ноябрьским утром 1937 года Соль узнала, что Транспорт-2, он же орбитальная станция Монсальват, уничтожен предателями – «нечистыми», продавшими Родину за чечевичную похлебку из чужой миски. Погибли не все, но среди спасшихся мамы нет. Уже потом рассказали, что она осталась с ранеными, для которых не нашлось места в спасательных шлюпках.
Еще через месяц, когда плакать уже не осталось сил, отец как-то вечером пришел к ней в комнату. Усадил в кресло, наклонился, посмотрел в глаза.
– Тебе пришлось рано повзрослеть, девочка. В этом и моя вина, разведчику опасно заводить семью. Но ничего уже не изменить, поэтому слушай… И меня, и тебя могут убить. Если погибну первый, ты останешься и продолжишь работу. Для начала запомни несколько адресов…
Подогрев все же пришлось включить. Под облаками ее встретил холод, и Соль поспешила повернуть регулятор на поясе. Режим подлета, он же «режим черепахи» – не слишком высоко и очень медленно. Был бы у нее марсианский ранец! Но Прибор № 5 слишком габаритен, да и запрещено им пользоваться тем, кому нет еще восемнадцати. Пусть она уже не ребенок, но технике этого не объяснишь. Летит не прибор – человек и силы тратит тоже он. Для ее возраста час полета – максимум, а затем отдых не менее чем на сутки. «Техника позапрошлого дня, – сказал как-то отец. – Потому мы их дарим. Левитация для дикарей!»
Аппарат «С» – иное дело. Совсем, совсем иное…
В ночном небе было спокойно. Соль помахала вслед самолету-полуночнику, поднялась еще выше, насколько позволял «режим черепахи», и только тогда посмотрела вниз.
Париж! Никакой карты не нужно, подсветка куда надежнее. Сена, остров Ситэ, мосты, ровные линии бульваров, площадь Согласия, черные пятна скверов и парков. А ей чуть севернее, жилой район в самом сердце Х округа рядом с Северным вокзалом. Жаль, нельзя упасть туда молнией, отключив ранец! Ничего, она еще успеет.
Вниз! Тихо-тихо ползи, черепаха!..
Острый запах нашатыря, электрический огонь у глаз…
– Obudziłem się, komisarzu?[11]
Спина упирается во что-то теплое, ноги не стоят, расползаются, но чьи-то крепкие руки придерживают за плечи, не давая упасть.
Ночь. Девушка из его сна. Нет, девушка с лесной опушки. Лица не разглядеть, фонарик убран, виден только силуэт. Фуражка-конфедератка, погоны.
– Mówisz po polsku? Mówisz? Nie milcz, odpowiedź![12]
Александр Белов попытался вытереть кровь с лица, но чужие пальцы сжали запястья. Слева парень в форме, и справа такой же, похожий в темноте, словно близнец.
Отвечать не хотелось, но выбора не было. Впрочем… Поляки, кажется, немцев не любят?
– Verstehe nicht, meine Fröilein![13]
Она не удивилась – рассмеялась. Ответила тоже по-немецки. Мягкий lausitzer, каким, если учебнику верить, говорят на востоке, ближе к польской границе.
– Какой образованный политработник! Немецкий учил по солдатскому разговорнику? Ну, скажи что-нибудь еще, у вас, русских, такой забавный акцент!
Это был вызов, и бывший студент ИФЛИ вызов принял. Lausitzer, значит? А Berlinerisch слабо?
Брехта он перечитывал совсем недавно. Берлинское издание 1930 года с вырванной титульной страницей попало к нему случайно, через знакомого библиотекаря. Книгу списали – антифашист Брехт чем-то не угодил государству диктатуры пролетариата.
– Браво, – теперь на ее лице не было и тени улыбки. – Образованный комиссар – почти как крещеный еврей. Это хорошо, что знаешь немецкий, замполитрука. По-русски понимаю, но говорить – выше моих сил.
Махнула рукой парням, что держали:
– Przeciągnijcie go do nas![15]
Взяли под руки, дернули, развернули. Теплое, что было за спиной, оказалось самолетом, причем очень знакомым. Белые буквы по борту, различимые даже в полутьме: «Машина штаба округа». Этот У-2 Белов заметил сразу же по прибытии на аэродром. Самолет стоял на краю взлетного поля, а возле него сгрудилась чуть ли не дюжина озабоченных механиков. Штаб округа – не шутка.
Голова болела, но думать уже было можно. Машину наверняка угнали, причем вместе с ним в качестве груза. А поскольку это – поляки, значит, он… Значит, он в Польше?
В Польше!
Его куда-то вели, подталкивая в спину. Ночь исчезла, сменившись освещенным коридором. Некрашеная дверь без таблички, маленькая комнатка, ставни на окнах, стол, два табурета. Замполитрука Белов смотрел не видя и думал о том, что обратной дороги уже нет. Польша… Военнослужащему РККА в чужую страну без приказа вход воспрещен. Перешагнуть границу – предать Родину, иначе не бывает. Добровольно или нет – без разницы, разбираться не станут. Как пишут трудящиеся по поводу очередного процесса над врагами народа, пигмеями и козявками: «Расстрелять бешеного пса!»
Один табурет для нее, другой – для него. Стол пуст, словно нейтральная полоса. Теперь Белов смог наконец-то разглядеть ее лицо. Ничего особенного – серые глаза, слегка вздернутый нос… Погоны – по звездочке на каждом. Форму иностранных армий они изучали, но только вприглядку. В бою главное не звезды и просветы, а силуэт, чтобы со своими не перепутать.
Легкий стук – на столешницу лег открытый блокнот. Карандаш…
– Ко мне следует обращаться «пани подпоручник». Отвечайте не торопясь, ваши ответы мне еще надо будет перевести. И учтите, вопросы здесь задаю только я. Итак, фамилия, имя, отчество?
– Белов Александр Александрович, – все еще не думая, ответил он.
– Год рождения?
– 1918-й, 5 июня.
Второй ребенок в семье, старший брат сгорел в 1919-м от испанки. Маленькому Саше повезло – уцелел и от голода не умер. Отец был на фронте, где-то очень далеко, мама служила переводчиком в штабе Московского округа и получала паек. От этих первых лет в памяти не осталось ничего, и только из маминых рассказов он узнал, как трудно было пережить войну, уже вторую подряд. Отец служил с 1915-го. Почему пошел к большевикам, а не к белым, никогда не говорил, а Саша не спрашивал. Сперва думал, что иначе и быть не могло, а потом понял: некоторые вопросы лучше не задавать.
11
Очнулся, комиссар? (польск.)
12
Говоришь по-польски? Говоришь? Не молчи, отвечай! (польск.)
13
Не понимаю, фройляйн (нем.)
14
Здесь и далее. Баллада о Мэкки-Ноже из «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта и Курта Вайля. Перевод С. Апта, Ю. Михайлова и Ю. Кима.
15
Тащите его к нам! (польск.)