Куклолов

– Куклы – искусство. Куклы – это же дворцы, настоящих кукол зодчие создают. Ты посмотри, какие лица… Брови – как арки в соборе… Какой алебастр! Кожи такой не бывает на свете, Олежек, какой тут алебастр…

…Запонки со стуком прокатились по полу. Отец осторожно, пугливо шагнул к Олегу.

– Олежка… Олеженька…

Чувствуя, как перекрывает горло, как кончается воздух и рвётся наружу вой, Олег махнул на отца, добежал до двери и выскочил в подъезд. Как в тумане, держась за шершавые стены, добрался до балкона между лестничных пролётов, толкнул тяжёлую, тугую дверь и зажмурился, ослеплённый пронзительным светом. Снаружи валил снег, и с высоты семнадцатого этажа земля вставала белым квадратом, разлёгшимся вдаль, до самой набережной. Снег заслонял гаражи и пятиэтажки, прятал скверы, дворики и скамейки, скрывал дороги и машины – только далеко впереди чёрная река глотала, глотала хлопья, не думая белеть.

Олег сделал шаг к перилам, провёл ладонью по металлической балясине. Крошки снега сначала собрались в горку, а потом осыпались – кто за борт, кто на голые ноги в одних резиновых тапках. Губы сами собой растянулись в кривую ухмылку, брови съехались к переносице. Олег вцепился в мокрые перила, потянул их на себя, затряс изо всех сил, заорал, распугивая птиц… Облака пара вырывались изо рта и растворялись в белом пустом небе.

– Простудишься! – крикнули сзади, и на плечи легло что-то тяжёлое, меховое, с запахом старой шерсти и лосьона для бритья. Олег медленно, угловато обернулся. Сзади стоял батя – ёжился, потирая локти, вжимал голову в плечи. Надо же, первым делом испугался, что сын простудится. О том, что, может быть, Олег хотел как снег шагнуть за борт, – не подумал. Да и сам Олег подумал об этом, плюнул и вышвырнул из головы – поступить так значило бы убить последнее, ради чего жила мама. Отец – тот, конечно, если что, даже не трепыхнётся: уж он-то жил исключительно для своих кукол.

– Олежек… Пойдём домой, – позвал батя.

– Уйди, – процедил Олег, сбросил его руку и повернулся спиной, к снегу.

– Да скоро уже, – устало, непривычно-печально вздохнул отец. – Подожди чуть-чуть. Вот вещи соберу и уйду.

– Да?.. – безразлично спросил Олег. В небо ушло ещё одно облачко пара.

– Мама в завещании указала, что квартира отходит одному тебе. Это ж её квартира, целиком… А мне велено выметаться. Я тебе сразу хотел сказать о её распоряжении, но всё момента не было…

Олег злобно хмыкнул. Мама как знала, что этот идиот её добьёт.

– Ну так и выметайся, – велел он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Выметайся давай!

Отец качнулся с пятки на носок – встрёпанный, с пятнами пота под мышками, в лучшей своей футболке. Всё-таки попытался закруглиться мирно:

– Олежек, тебе не понять пока, но потом, позже, ты узнаешь, почему я так сделал, и мама меня простила…

– Простила? – чувствуя, как выходит из-под контроля ярость, выдохнул Олег. – Старые песни свои поёшь? Она тебя всю жизнь прощала, кукольник чокнутый! Чучело! Вали вон!

– Да только вещи соберу… – пятясь, бормотал испуганный отец. – Вещи только… Те, что мои… И…

– Вали! Выметайся, урод! Убийца!

Олег наступал, тесня отца к дверям, тот пятился, теряя тапки, едва не споткнулся о порожек, развернулся, рванул к квартире…

Олег, дрожа, привалился к стене. Силы оставили. Прилив ярости сменился апатией так резко, что он испугался бы, если бы ещё мог бояться. Но чего бояться, когда самое страшное уже случилось?

Глава 2. Отец

Отец ушёл – но память осталась, впилась в квартиру ещё прочней, чем воспоминания о маме. Когда батя ушёл, во мне ещё клокотало слишком много злобы, чтобы просто сообразить, что происходит. То есть, я, конечно, понимал, что всё поменялось, что как прежде уже не будет. Но никак не мог взять в толк, что именно станет другим. Что будет теперь.

Мамы нет.

Эта мысль гудела, преследовала, как белый шум, так неотвязно, что иногда я забывал о ней – как привыкают к нерезким запахам или фоновым звукам. Почему-то казалось, что отец просто вышел куда-то – может, до ликёрного магазина на углу, может, пошёл к кассе спрашивать, когда приедут очередные кукольники. Новые представления к нам привозили редко, максимум раз в полгода, но отец бегал в кассу каждый месяц. Раньше я думал, что действительно из-за представлений. А как-то мама – видать, со злости, что-то батя набедокурил, – открыла мне глаза: отец крутил с кассиршей, вот и все дела. С тех пор я старался обходить стеклянную цветную будочку по дуге. Противно.

Итак, отец ушёл. Хлопнула дверь, я сел на пятнистый, давным-давно не пылесошенный диван. Вдарил кулаками в подушки, замер, прислушиваясь, как скрипят высокие, прорезиненные на зиму двери, как визжит лифт, как с глухим грохотом по мусоропроводу летит сор.

Потом звуки стихли, осталось только это – мамы нет. Нет – из-за отца. Если бы он не потратил все деньги на эту несчастную Изольду, может быть, мама, если бы и не вылечилась, то протянула бы ещё хоть сколько-то.

Я вспомнил свои отчаянные, слепые попытки достать денег и снова вмазал кулаком по шелковистой подушке. Из крыла вышитой бабочки торчали нитки, пуговица отвалилась и валялась где-то под диваном – отец никогда не заморачивался такими мелочами, а маме, когда врачи отпускали домой, было не до зашивания: вещи бы поменять да пожрать приготовить.

В носу защекотало, но я уже знал: чтобы справиться с тоской, нужно перебить её более острым чувством. Например, злостью. Я схватил подушку, швырнул её в угол и расколол горшок с засохшим растением. Как оно называется, я никогда не знал; отец называл его тёщин язык, намекая на бабушку, которую я даже не видел. Как бы то ни было, язык давно засох, длинные жёлтые листики отвалились, и я не стал утруждаться уборкой.

Вместо этого решил заняться дезинфекцией другого рода. Рывком стянул себя с дивана, вытащил из обувного шкафа огромный чёрный мешок, зашёл в ванную и одним махом сгрёб туда все отцовские баночки и бутылки. Батя почти никогда не выглядел ухоженным, хотя всяческих притираний у него было пруд пруди – снова мамины подарки. Мама, выпив чуток, сама говорила, что с самого начала мечтала сделать из него человека. Да только ничего не вышло, при всём мамином педагогическом стаже. Видимо, воспитание студентов и мужиков – занятия принципиально разные.

…Банки, склянки, лосьоны, бритвы с налипшими волосками, засохшие влажные салфетки в надорванных пачках, даже не раскрытые пробники парфюма… Всё это едва заполнило дно мешка. Я смахнул внутрь бутылки с шампунями, сунул всё грязное отцово бельё из таза. Выволок мешок в комнату, загрузил туда оставшиеся отцовы книги и тряпки. Сверху сунул коробку с кукольным барахлом: грим, воск, лоскутки… На миг задумался, почему отец не забрал эту коробку. Дёрнулся к телефону, но от звука его голоса, прозвучавшего даже просто в голове, плюнул прямо в мешок и пинками выставил его за дверь.

Хотелось рвать, метать, бить. Снова хотелось орать – до саднящего горла. Эти качели, от апатии к бешенству, раскачивались всё сильней. Когда ярость отпустила, на смену ей пришло уже не безразличие, а настоящая тупость. Сколько прошло времени?.. Я не знал. Сидел у окна, вяло перебирал пальцами крупинки рассыпавшейся земли от тёщиного языка.

Очнулся из-за звонка.

За стеклом стояли синие сумерки, в соседних домах уже весело блестели рыжие и жёлтые огоньки. Совсем как ситцевые лоскутки, имитировавшие костёр в спектакле «Кто найдёт утёнка?» Это была одна из сказок, которые я особенно любил – всё потому, что куклы в ней были животными, а не людьми. Забрать приглянувшихся зверят из театра, разумеется, никто не позволил, но вечером отец достал кукольную коробку, вытащил старую резиновую утку, которую мне пускали в ванну, и мы вместе, в белом круге настольной лампы, склеили утёнка из папье-маше. Потом я прилепил ему пластилиновый клюв.

Сколько мне было? Лет восемь, девять. Тогда безумие отца только начиналось, тогда он ещё не сходил с ума по персонажам «Серой мельницы». Но его увлечённость, его азарт затягивали и меня – в ту пору сам театр казался мне сказкой: искрящейся, манящей…