Возвышение Хиспа

– Благородный, что ли? – неуверенно спросил второй.

– Почти, – решил я согласиться. – Так как? Пропустите?

– Сказано: никого не пускать! – громко произнес первый.

У меня в руке материализовался серебреник.

– У меня приказ!

К первому добавилось еще три.

– С другой стороны, благородному никак нельзя перечить, – покладисто произнес стражник, подымаясь на ноги и сгребая серебреники с моей руки. – Открой! – бросил он второму.

Небольшая дверь в воротах была открыта со всей возможной поспешностью, за что стражники получили еще пару монет, но стоило мне оказаться на другой стороне, как у меня за спиной хлопнула дверь, а голосом первого стражника произнесли слова:

– Есть же такие идиоты, которым жить не хочется.

– А если нас спросят про него?

– Про кого?

– Ну, про него!

– Про кого? – громче произнес первый.

– Действительно, о чем это я? Не было ведь никого.

– Вот! – поучительно произнес первый, и стало слышно, как стражники усаживаются обратно на свои места.

Улыбнувшись словам бывалого стражника, я покачал головой, после чего неторопливо зашагал дальше. Стоявшие метрах в двадцати дома выглядели совершенно нормально, даже странно. Вернее, очень странно! Если люди с водяными жителями поругались давно, то, значит, и дома они покинули тоже давно, тогда почему все выглядит вполне прилично? Хотя имелась еще одна странность – улица была подозрительно чистой. Складывалось впечатление, что ее каждый день кто-то добросовестно намывает. На всякий случай я был настороже, но до самой воды так никого и не встретил.

Когда мои шаги гулко забухали по отполированным, как шлифмашинкой, доскам, я наконец уловил всплеск интереса, проявленного ко мне. Я бы сказал, предвкушающего интереса. Приблизительно понимая, чем грозит дальнейшее мое пребывание в этом месте, я, подумав, скинул рубашку на доски и отошел от нее подальше, чтобы не замочить. К моему удивлению, пирс выглядел настолько добротно, что опять заподозрил пресловутых ваттарсов. Может, они действительно поддерживали своей магией эту часть города? Ведь за столько лет на досках нету ни единого следа гниения, хотя все уже давно должно было рассыпаться чуть ли не прахом. Только зачем? Спрашивается, на фиг ваттарсам заботиться о людских постройках, если они же сами их и убивают? Или не убивают? Ведь если никто не вернулся, это вовсе не означает, что никто и не выжил.

Подойдя к самому краю пирса, я сложил руки на груди и принялся ждать. Наверное, надо было взять с собой меч… на всякий случай – успел я подумать, прежде чем метнувшееся из воды щупальце не сбросило меня с пирса.

Все произошло настолько быстро, что я даже не успел привыкнуть к воде, как вновь оказался на суше… вернее, в воздухе. Гм… Как будет правильно сказать, если ты находишься в большом пузыре, который, в свою очередь, стремительно несется куда-то в глубину, и при этом всем ты спокойно дышишь, а стенки пузыря совершенно сухие? Я теряюсь в догадках. Ни на воздухе, ни на суше и даже не в воде! Причем сам пузырь транспортировал какой-то здоровенный гибрид осьминога со скатом, вот только размер одних его глаз был равен моему росту. Жуть! Я так ему и сказал, после чего стянул с ног сапоги, вылил из них воду и, надев обратно, поднялся на ноги.

Интересно, сколько я еще буду меняться? Когда я считал, что у меня память уже лучше некуда, она стала просто немыслимой. Теперь уже точно помню, что Достоевский больше налегал на милых бабушек с топорами в жизненно важных частях тела, а Чернышевский, в свою очередь, был философом и больше задавался различными вопросами, по типу: «Чего бы пожрать?», «Где бы достать халяву?», – и его любимый вопрос звучал как: «Что бы поделать?» Теперь я мог вспомнить свое самое первое сочинение, написанное еще в детском садике. Тогда я был единственный из группы, кто умел вполне сносно читать и хоть и корявенько, но все же писать. Улучшенная память – это лишь часть. Я стал еще быстрее, чем был, причем не в плане того, что мог быстро двигаться (еще не проверял, хотя уверен, что и здесь произошел значительный сдвиг), а в том, что мозг стал обрабатывать еще больший объем информации и намного быстрее, чем делал это раньше. Результатом стал новый скачок восприятия, давший значительные преимущества перед обычными людьми. Ни одно быстрое движение не могло ускользнуть от моего внимания. Если в меня сейчас в качестве эксперимента бросить палку, я смогу отклониться ровно настолько, насколько это будет нужно. Мозг успевает сам построить проекцию удара, и едва палка сорвется с руки, как я уже буду знать траекторию ее полета и в какую именно сторону мне предстоит от нее уклоняться. Стоя на пирсе, я увидел, как поведет себя щупальце, едва оно только показалось над водой. Но с ним намного сложнее, чем с той же палкой. Последняя имеет жесткие ограничения и слишком малую «возможность выбора». То есть после броска она уже не может поменять свою траекторию – разумеется, поменять самостоятельно, а из-за этого ее проекция в мозгу откладывается еще в самом начале, и под конец вносится лишь небольшая поправка. Щупальце же может повести себя по-разному, так как оно принадлежит живому организму и по его воле может менять свою траекторию движения. Поэтому мозг выстраивает лишь незначительную часть возможных последствий и по прошествии времени просто отсеивает лишние траектории, оставляя единственно правильную или добавляя ее. С другой стороны, ты прекрасно осознаешь конечную цель движения того же щупальца, и из-за этого все становится куда проще, чем с той же палкой. Скажем так, предугадать выстрел снайпера намного легче, чем выстрел новичка, но это вовсе не означает, что избежать выстрела, сделанного снайпером, легче, чем выстрела новичка.

Конечно, все это звучит на грани фантастики, но по тому же принципу работает мозг у всех людей, просто у других «процессор» значительно слабее, а мой «прокачан» Дженусом. И очередной скачок «прокачки» как раз пришелся на мое бессознательное состояние. В общем, теперь, захоти я увернуться от этого неправильного осьминога, то, сколько бы там у него ни было щупальцев, он все равно вряд ли бы смог меня поймать. Почему вряд ли? Да потому что всегда есть неизвестный фактор, который может вмешаться в самый неожиданный момент.

Еще одним побочным действием моего развития стал полностью атрофировавшийся страх за свою жизнь. Наверное, даже понимай я неизбежность своей смерти всего через несколько секунд, я бы и не почесался. В то же время окажись неизбежной смерть Солины – и я только от одних этих мыслей начинаю покрываться холодной испариной. Вот такие вот дела.

Пока я предавался своим мыслям и с интересом разглядывал своего «конвоира», мой пузырь удалялся от берега все дальше и дальше. Причем удалялся и в глубину, и тут мне захотелось провести эксперимент. Не переча своим желаниям, я закатал правую штанину и вытащил кинжал из закрепленных на голени ножен. Больше показательно, чем из надобности, проверив пальцем его остроту, я, не раздумывая о последствиях (потому как был стопроцентно уверен, что ничего хорошего не произойдет), ткнул кинжалом в ближайшую стенку. Наверное, так себя чувствует муха в то самое мгновение, когда мухобойка размазывает ее по стене. Вернее, когда ее сдавливает между стеной и мухобойкой, момент, длящийся ничтожные доли секунды, но все же имеющий место быть.

Когда я очухался и отплевался от воды, то в светящихся желтых глазах моего «конвоира» мне почудилось изрядное облегчение. Эксперименты с кинжалом я благоразумно прекратил и от греха подальше засунул его обратно в ножны. Заняться было категорически нечем, поэтому я уселся на дно пузыря и, прислонившись к стенке, принялся разглядывать огромные глаза осьминога. Может, я бы и разглядывал что-нибудь другое, но мы уже опустились на достаточную глубину, чтобы сюда не проникали солнечные лучи, а поэтому, кроме глаз, я больше ничего не видел. Они – единственное, что слегка светилось в этой мгле, не считая моего пузыря. К моему глубочайшему сожалению, ночное зрение ни в коей мере не помогало в воде, законы физики были несколько другие, нежели на поверхности. Мне даже стало интересно: смог бы я видеть, если бы находился не в пузыре, а в воде? Ведь вполне возможно, что и та часть моего организма, которая позволяла мне долгое время находиться под водой, тоже претерпела изменения.