Город смерти

Голова доктора пошла влево.

— Почему? Большинство учебников утверждает, что язык — это механизм для выражения мыслей, Моки. Но язык это и есть мысль. Мысль в форме информации: эта форма и есть язык. Форма этого языка… поразительна.

— Что же тебя поражает?

— Моки, когда вы изучаете другой язык, вы узнаете, как другой народ видит мир, вселенную.

Он кивнул.

— А когда я вглядываюсь в этот язык, я вижу… слишком много.

— Звучит очень поэтично.

Она засмеялась.

— Вы всегда скажете что-нибудь такое, чтобы вернуть меня на землю.

— Но я делаю это не часто. Хорошие поэты обычно практичны и ненавидят мистицизм.

— Только поэзия, которая пытается затронуть реальное — настоящая поэзия.

— Конечно. Но я все еще не понимаю, как ты предполагаешь решить загадку Вавилона-17.

— Вы на самом деле хотите знать? — она дотронулась до его колена. — Я возьму космический корабль, наберу экипаж и отправлюсь к месту следующего случая.

— Да, верно, у тебя есть удостоверение капитана межзвездной службы. Ты в состоянии взять корабль?

— Правительство субсидирует экспедицию.

— О, отлично. Но зачем?

— Я знаю с полдюжины языков захватчиков, и Вавилон-17 не из их числа. Это не язык Союза. Я хочу знать, кто говорит на этом языке — кто или что во Вселенной мыслит таким образом. Как вы думаете, я смогу, Моки?

— Выпей еще кофе. — Он протянул руку за плечо и вновь послал ей кофейник. — Это хороший вопрос. Нужно о многом подумать. Ты не самый стабильный человек во Вселенной. Набор и руководство экипажем требует особого психологического склада — у тебя он есть. Твои документы, как я помню, это результат твоего странного… хм, брака несколько лет назад. Но ты руководила автоматическим экипажем. Теперь ты будешь руководить Транспортниками?

Она кивнула.

— Я больше имею дела с Таможенниками. И ты тоже более или менее к ним относишься.

— Мои родители были Транспортниками. Я сама была Транспортником до Запрета.

— Верно. Допустим, я скажу: «Да, ты можешь это сделать.»

— Я поблагодарю и улечу завтра.

— А если я скажу, что мне нужно неделю проверять твои психоиндексы, а ты в это время должна будешь жить у меня, никуда не выходить, ничего не печатать, избегать всяческих приемов?

— Я поблагодарю. И улечу завтра.

Он нахмурился.

— Тогда зачем ты беспокоила меня?

— Потому что… — она пожала плечами, — … потому что завтра я буду дьявольски занята, и… у меня не будет времени попрощаться с вами.

— Ага, — его напряженное хмурое выражение сменилось улыбкой.

И он вновь подумал о майне-птице.

Ридра, тоненькая тринадцатилетняя, застенчивая, прорвалась сквозь тройные рамы двери рабочей оранжереи с новой вещью, называемой смехом: она открыла, как производить его ртом. И он по-отцовски гордился, что этот полутруп, отданный под его опеку шесть месяцев назад, с дурными настроениями, вспышками раздражения, с вопросами, с заботами о двух гвинейских свиньях, которых она называла Ламп и Лампкин. Ветерок от кондиционера пошевелил кустарники у стены, и солнце просвечивало сквозь прозрачную крышу. Она спросила:

— Что это, Моки?

И он, улыбаясь, испятнанный солнцем, в белых шортах, сказал:

— Это майна-птица. Она будет говорить с тобой. Скажи ей: «Здравствуй!»

В черном глазу сверкнула булавочная головка живого света. Перья сверкали, из иголочного клюва высунулся тоненький язычок. Птица наклонила голову, когда девочка прошептала: «Здравствуй!» Доктор Тмварба две недели учил птицу при помощи свежевыкопанных земляных червей, чтобы удивить девочку. Птица проговорила: «Здравствуй, Ридра, какой хороший день, как я счастлива.» Крик.

Полная неожиданность.

Вначале он подумал, что она начнет смеяться. Но лицо ее исказилось, она начинала колотить почему-то руками, зашаталась, упала. Крик ее разрывал легкие. Он подбежал, чтобы подхватить ее, а птица, перекрывая ее истерические рыдания, повторяла: «Какой хороший день, как я счастлива».

Он и раньше наблюдал у нее припадки, но этот был потрясающим. Когда позже он смог поговорить с ней об этом, она, побледневшая, с напряженными губами, просто сказала: «Птица испугала меня.» А спустя три дня проклятая птица вырвалась, полетела и запуталась в антенной сети, которую они с Ридрой натянули для ее любительских радиоперехватов: она слушала гиперстатические передачи транспортных кораблей в этом рукаве галактики. Крыло и лапа попали в ячейки сети, птица начала биться о линию так, что искры видны были даже в солнечном свете. «Нужно достать ее оттуда!»- закричала Ридра. Но когда она взглянула на птицу, то даже под загаром стало заметно, что она побледнела. «Я позабочусь об этом, милая, — сказал он. — Ты просто забудь о ней». «Если она еще несколько раз ударится о линию, то погибнет?»- проговорила Ридра.

Но он уже пошел внутрь за лестницей. А выйдя, остановился. Она на четыре пятых уже вскарабкалась по проволочной сетке на дерево, закрывавшее угол дома. Спустя пятнадцать летных секунд она уже протягивала руку к птице, отдернула и снова протянула.

Он знал, что она чертовски боится горячей линии.

Она коснулась ее. Полетели искры. Но она собралась с духом и схватила птицу. Спустя минуту она была уже во дворе, держа на вытянутых руках измятую птицу. Лицо ее казалось вымазанным известью.

— Возьмите ее, Моки, — сказала она чуть слышно с дрожащими руками, — прежде чем она что-нибудь скажет, и у меня снова начнется припадок.

И вот теперь, тринадцать лет спустя, кто-то другой говорил с ней, и она сказала, что боится. Он знал, что она может пугаться, но знал и то, что она может храбро смотреть в лицо своим страхам.

Он сказал:

— До свиданья. Я рад, что ты меня разбудила. Если бы ты не пришла, я совсем бы сошел с ума.

— Это вам спасибо, Моки, — ответила она. — Я все еще испугана.

Дэнил Д. Эпплби, который редко называл себя полным именем, был чиновником из Таможни — взглянул на приказ через очки в проволочной оправе и провел рукой по коротко стриженным волосам.

— Что ж, приказ разрешает это, если вы хотите.

— И?…

— И он подписан генералом Форестером.

— Я думаю, вы присоединитесь к этой подписи.