Страница 54 из 141
Конечно, определенный риск был. Нет, в том, что он получит мандат, сомнений как раз не возникало: Ельцина с ходу избрал бы любой регион. А вот за председательское кресло следовало еще побороться, слишком рано было сбрасывать Горбачева со счетов.
К тому времени взаимная нелюбовь их приближалась уже к апогею. Горбачевский помощник Шахназаров вспоминает, как на одном из заседаний Политбюро генсек принялся вдруг размышлять вслух:
«Странные вещи в народе происходят! Что творит Ельцин – уму непостижимо. За границей, да и дома, не просыхает, говорит косноязычно, несет порой вздор, как заигранная пластинка. А народ все твердит: “Наш человек!”»
По-моему, даже по прошествии десятилетий Михаил Сергеевич так и не понял, за что же народ полюбил Ельцина.
Все, о чем говорил генсек, было истинной правдой: и косноязычие, и вздор, и непрекращающееся пьянство. Но Ельцин был хорош уже тем, что разительно отличался от Горбачева. Он был искренен – так, по крайней мере, казалось. Эмоционален. Он был живым, черт возьми!
Ельцин – это своего рода черный человек Горбачева; его антипод; мистер Хайд при докторе Джекилле. У него отродясь не водилось никаких программ и глобальных планов. Он не предлагал ничего нового, кроме общих, избитых лозунгов. Все, что делал он, ограничивалось размазыванием Горбачева и партийной элиты по стенке.
Просто раздражение горбачевской четой было в народе уже столь велико, что одно это возносило любых недругов генсека на щит: кстати, по такому же точно принципу немало политиков в конце 90-х сделали карьеру на оголтелой критике президента.
Перефразируя слова Чаадаева, можно смело сказать: «Ельцин победил не потому, что он прав, а потому что неправы его враги».
Последней решающей ошибкой, допущенной Горбачевым (а сколько их было всего? и не сосчитаешь!), стало избрание его в марте 1990 года президентом СССР. Если бы генсек отважился на прямые, демократические выборы, власть его только укрепилась бы. Но он панически, смертельно боялся провала и неожиданностей. Поэтому СССР стал единственной страной, где президента выбирал не народ, а подконтрольный ему парламент. Да и то: почти треть депутатов проголосовала «против» – результат очень показательный.
Оттого, что Горбачев гордо звался теперь «президентом», ничего существенного не поменялось. Ему бы отрешиться от КПСС, приноровиться к новым веяниям – страна уже бурлила вовсю, только за первые 2 месяца 1990 года в Союзе прошло 6,5 тысяч забастовок, самыми мощными из которых были, конечно, шахтерские стачки, но Михаил Сергеевич монотонно продолжал бубнить про обновление и плюрализм.
Можно подумать, Ельцин приплачивал ему за конферанс , ибо лучшего контраста, чем горбачевские благоглупости, трудно было сыскать даже при всем желании…
Ельцин колебался недолго. Он решает идти в депутаты от своего родного Свердловска. Почему же не от Москвы, где всего год назад, на выборах в союзный парламент, он получил рекордное число голосов: почти девяносто процентов?
На встречах с избирателями кандидат объяснял это тем, что пришло, дескать, время порадеть за малую родину.
Вряд ли. Мне думается, истинная причина была куда прозаичней. Ельцин рассуждал прагматично и здраво: повторить прошлогодний московский успех было для него задачей архисложной. Получи он теперь хоть на тысячу голосов меньше – со стороны это выглядело бы как падение его популярности.
В Свердловске же он ничем не рисковал. Земляки все еще продолжали обожествлять бывшего своего вожака.
Расчет оказался верным. За Ельцина проголосовали 95 процентов избирателей – больше даже, чем в Москве.
Вообще, к выборам этим Ельцин и его команда готовились куда более основательно. Созданное на базе Межрегиональной депутатской группы движение «Демократическая Россия» выставила своих кандидатов практически по всем округам.
У «ДемРоссии» не было ни особых денег, ни административного ресурса. И тем не менее она одержала сокрушительную победу: демократы выиграли в каждом третьем округе. Крупные города – Москва, Ленинград, Свердловск – поголовно отдали свое предпочтение выдвиженцам Ельцина: именно выдвиженцам, ибо все обращения в поддержку кандидатов были подписаны им лично, и это во многом определило исход битвы.
Если в союзный парламент Ельцин пришел один-одинешенек, то теперь за ним стояла уже целая команда. В основном, это были те, с кем сошелся он в Верховном Совете СССР: люди яркие, неординарные, а потому очень быстро выкинутые за борт.[14]Впрочем, о командных принципах Бориса Николаевича мы поговорим отдельно, пока же скажу лишь о том, что к концу первого президентского срока никого из той, самой первой его гвардии, рядом с Ельциным не осталось…
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ
Осенью 2005 года после достижения «оранжевыми» революционерами своих политических целей президент Ющенко разогнал практически всю свою команду за исключением генпрокурора. Наиболее яркие фигуры «оранжевой» команды во главе с Тимошенко, экс-госсекретарем Зинченко, экс-шефом спецслужб Турчиновым, экс-вице-премьером Томенко в итоге из числа соратников президента перешли в жесткую оппозицию к нему.
В одном из интервью у крестного отца Ельцина, бывшего секретаря ЦК Якова Рябова спросили: какая основная черта характера превознесла вашего ученика на вершину. Рябов, не раздумывая, ответил:
«Власть. Болезненная, ностальгическая ее жажда. Как говорится, до затмения разума и потери пульса».
Ельцин, действительно, был невероятно, чудовищно властолюбив. (Недаром, когда в 1996 году, после тяжелейшей операции, только-только стал выходить из комы, первое, что он сделал, лежа еще в постели, – забрал обратно у Черномырдина ядерный чемоданчик.) Но это было заметно лишь тем, кто хорошо его знал.
Всеми остальными ельцинское властолюбие принималось за внутреннюю, недюжинную силу; могучий стержень, который, точно магнит, притягивал к себе людей.
В подтверждение рябовским словам имеет смысл напомнить одну медицинскую историю, случившуюся с нашим героем накануне выборов российского парламента.
Весной 1990 года Ельцин вместе с верными своими оруженосцами – Львом Сухановым и Виктором Ярошенко – отправился по Европе: представлять только что вышедшую «Исповедь на заданную тему».
Он побывал в Стокгольме, Амстердаме, Осло, Милане, Париже, Гамбурге, и везде встречали его с уважением и почетом. (Так, по крайней мере, утверждают его помощники, и это похоже на правду, ибо, случись по-другому, Ельцин – в один миг – наверняка прервал бы свое турне.)
В Лондоне его даже принимала Маргарет Тэтчер, чем он долго похвалялся потом перед коллегами и журналистами, подавая встречу эту, как личный триумф и «прорубание окна в Европу», хотя у «железной леди» мнение сложилось совсем иное.
(В своих мемуарах она подробно описывала, что сразу же поставила Ельцина на место, сказав, что всецело поддерживает Горбачева, поэтому о смене приоритетов и речи идти не может. Когда же Ельцин предложил ей завязывать торговые и экономические контакты напрямую с Россией – он незримо видел уже над собой шапку Мономаха – Тэтчер лишь дипломатично улыбнулась:
«Господин Ельцин, давайте подождем. Пусть Россия станет новой и свободной. И тогда… Все возможно».)
Впрочем, мы, кажется, отвлеклись…
Итак, совершая европейское турне, Ельцин отправляется в Испанию. Путь его лежал из старинной Кордовы в Барселону. Но случилось непредвиденное. В воздухе у самолета – «двухмоторной консервной банки», по оценке Суханова, – вышла из строя электрика, а следовательно, отказали и шасси. Не сумев опустить машину на воду, пилоты принимают решение: садиться на ближайший горный аэродром. Но тут, как на грех, поднялся сильнейший ветер, самолет потерял скорость и буквально упал на брюхо.
По свидетельствам Суханова и Ярошенко, высокий пассажир все это время вел себя подчеркнуто храбро; он, к примеру, отказался пристегиваться, нарочито весело крикнув пилотам: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет». У него нашлись даже силы шутить: больше нет, мол, никаких привилегий, падаем все вместе; может, речку какую найдем – успеем выпрыгнуть…
14
Умные люди уходили от Ельцина сами. Первым, помню, все прочувствовал Александр Музыкантский: он был одним из десяти его доверенных лиц. Когда Музыкантский поближе присмотрелся к Ельцину, он сказал своим товарищам: все, ребята, оставаться там не стоит. Это был сигнал, но его почти никто тогда услышал.