Страница 38 из 141
В зале поднимается шум, и Борис Николаевич, как профессиональный оратор, делает изысканный ход.
«Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда все», – разводит он руками и собирается как бы сойти с трибуны, но в дело вмешивается Горбачев.
«ГОРБАЧЕВ: Борис Николаевич, говори, просят. (Аплодисменты.) Я думаю, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть все, что считает Борис Николаевич сказать, скажет. А если что у нас с вами появится, тоже можно сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич».
Генсек мало чем рисковал. Опыт октябрьского пленума и горкомовского аутодафе показывал, что по первому же мановению его руки сотни политически чутких партийцев рванут на трибуну и вновь начнут втаптывать ослушника в грязь. Каждое сказанное Ельциным слово легко может быть использовано против него. И Михаил Сергеевич, в добродушной манере, делает широкий, радушный жест.
В своей короткой, эмоциональной речи Ельцин просит отменить решение октябрьского пленума, в котором выступление его признавалось ошибочным.
Куда девалась прежняя его покаянная робость. Теперь он заявляет, что все сказанное им в октябре подтверждается самой жизнью. Единственной своей ошибкой Ельцин называет лишь момент выступления – канун 70-летия Октября. То есть претензии могут быть исключительно к форме, но никак не к содержанию.
«Это будет в духе перестройки, – восклицает Ельцин, – это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям».
Эвон как! Получается, речь идет не о частном случае, не о конкретном выступлении и отдельно взятом партийце: о судьбе перестройки в целом. Перефразируя Людовика ХIV, Борис Николаевич вполне мог бы добавить: «Перестройка – это я».
МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ
Маниакальный синдром характеризуется повышенным настроением, сочетающимся с необоснованным оптимизмом, ускоренным мышлением и чрезмерным подъемом активности. Наряду с многоречивостью отмечается переоценка собственных возможностей.
С трибуны Ельцина провожали аплодисментами. В перерыве многие подходили к нему, жали руки, выражали поддержку.
Но едва только вернулись делегаты в зал, как маховик начал закручиваться точно в обратную сторону. Повторялась история восьмимесячной давности: Ельцина ждала публичная, показательная выволочка.
Один за другим, выступавшие вновь клеймили его позором, требуя призвать к ответу зарвавшегося волюнтариста.
Приводить все эти гневные отповеди смысла, полагаю, нет, тем более ничего нового мы в них все равно не найдем. Разве что – упреки в самоубийствах московских секретарей, доведенных якобы до отчаяния.
(«Пусть товарищ Ельцин носит эту смерть у себя на сердце», – громогласно воскликнул директор завода им. Орджоникидзе Николай Чикирев, напомнив о выбросившемся из окна секретаре Киевского райкома Коровицыне: «честнейшем человеке … который не был Щелоковым, не был Рашидовым, а был преданным коммунистом».)
Самую яркую речь произнес, несомненно, злейший враг его – Егор Кузьмич Лигачев. Фраза, брошенная им тогда, навсегда осталась в истории, превратилась в идиому – «Борис, ты не прав!».
Именно так – Борис – не по имени-отчеству или по фамилии, обращался Лигачев к своему визави. В принципе, возраст это ему позволял – он был старше Ельцина на одиннадцать лет – но подобное колхозное панибратство сразу же вызвало у людей отторжение.
Между прочим, в официальной стенограмме знаменитой фразы этой не значится. Но многие свидетели уверяют, что выступление Лигачева было настолько эмоциональным, что стенограмму пришлось тщательно корректировать.
Конечно, по-хорошему, Лигачеву выступать не следовало. Его даже пытались удержать, переубедить. Но Егор Кузьмич был непреклонен.
«Никакими уговорами со стороны членов Политбюро и генсека, всех нас не удалось удержать его от выхода на трибуну, – пишет член Политбюро Вадим Медведев. – Выступление было выдержано в свойственном Лигачеву наступательно-петушином духе, в стиле сложившихся “безотбойных” стереотипов и содержало в себе ряд некорректных замечаний, набившие оскомину ссылки на блестящий томский опыт. В общем, это выступление лишь прибавило очков Ельцину».
Откровенно говоря, ничего нового Лигачев не открыл. Он лишь перечислил, подытожил весь негатив, сказанный о Ельцине за последнее время.
Для наглядности – приведу пару цитат.
«…ты, Борис, работал 9 лет секретарем обкома и прочно посадил область на талоны. Вот что значит политическая фраза и реальность. Вот что означает расхождение между словом и делом…
…плохо, когда коммунист, член ЦК, не получив поддержку партии, апеллирует к буржуазной прессе. Как из песни слов не выбросишь, так и этот факт сейчас не вычеркнешь. По-видимому, хотелось товарищу Ельцину напомнить о себе, понравиться. О таких людях говорят: никак не могут пройти мимо трибуны. Любишь же ты, Борис, чтоб все флаги к тебе ехали! Слушайте, если без конца заниматься интервью, на другое дело времени и сил не остается.
…находясь в составе Политбюро, присутствуя на его заседаниях, а заседания длятся по 8–9 и 10 часов, почти не принимал никакого участия в обсуждении жизненно важных проблем страны и в принятии решений, которых ждал весь народ. Молчал и выжидал. Чудовищно, но это факт. Разве это означает партийное товарищество, Борис?»
Оттоптавшись вволю на Ельцине, сановный докладчик перекинулся в другую крайность – начал славословить генсека и возносить перестройку, чем окончательно проиграл этот бой. Да и всю войну в целом. Отныне имя Егора Кузьмича неразрывно и прочно ассоциировалось с реакционным коммунистическим крылом. Он превратился в фигуру нарицательную, отчасти карикатурную. Престарелый большевик-догматик а-ля Суслов: разве что без калош.
«Он сам себе нанес такой сокрушительный удар, что оправиться от него уже не сможет никогда», – замечал Ельцин.
Как ни странно, из всего состава Политбюро Егор Кузьмич оказался едва ли не единственным политическим долгожителем. Он даже пережил эпоху Ельцина, ибо в 1999 году был избран в Госдуму по списку КПРФ (его включили явно с одной только целью: насолить президенту), и на правах старейшины открывал первое пленарное заседание, сидя в президиуме рядом с Ельциным, отчего оба они удовольствия точно не испытывали…
И все же партконференция отличалась уже от октябрьского пленума. За прошедшие восемь месяцев настроения в обществе разительно поменялись, и многие сидящие в зале явно поддерживали ельцинское выступление. Один из таких сочувствующих – секретарь парткома Свердловского машиностроительного завода им. Калинина Волков даже вышел на трибуну и публично защитил бывшего вожака от нападок. Волков сказал, что Ельцин очень много сделал для Свердловской области, авторитет его в регионе и по сей день высок, а с продуктами – сегодня намного хуже, чем было при нем.
Волкова, конечно, осудили, но сути это изменить уже не могло.
А самое главное, не в пример октябрьскому пленуму, когда ельцинская речь была скрыта от общества, нынешний его марш-бросок стал уже достоянием миллионов. И Горбачев с этим ничего поделать теперь не мог.
В своих мемуарах Ельцин утверждает, что покидал партконференцию с тяжелым сердцем. Он будто бы боялся, что люди поверят в ушат вылитой на него грязи.
«Не спал две ночи подряд, переживал, думал – в чем дело, кто прав, кто не прав… Мне казалось, все кончено. Оправдываться мне негде, да я бы и не стал… Отмыться от грязи, которой меня облили, мне не удастся. Я чувствовал: они довольны, они избили меня, они победили. В тот момент у меня наступило какое-то состояние апатии. Не хотелось ни борьбы, ни объяснений, ничего, только бы все забыть, лишь бы меня оставили в покое».
Полагаю, впрочем, что мы имеем дело с очередным примером ельцинского кокетства. Переживать-то он, конечно, переживал, и ночей наверняка не спал. Но эмоции неизменно шли у него рука об руку с холодным расчетом.
Ельцин отлично понимал, что симпатии большинства будут на его стороне. Он впервые – публично, на всю страну – озвучил мысли миллионов. Что же до устроенной порки, так это еще даже лучше – обиженных у нас любят.