Страница 33 из 141
Я сознательно выделил многочисленные примеры ельцинского самоуничижения. Такое чувство, что это не доклад народного трибуна, а последнее слово подсудимого, молящего о пощаде. И уж точно – он никак не смахивает на беспомощное бормотание зомби-лунатика. Слишком складно и грамотно для человека, пребывающего в прострации.
В чем же дело? Да все очень просто. С покаянной речью выступал один Ельцин, которого народ практически не знает. Это Ельцин – функционер, расчетливый и циничный аппаратчик, выпрашивающий себе подачку в виде какой-нибудь должности.
А слухи о врачах-вредителях распускал уже совсем другой Ельцин: герой и фрондер, бесстрашный оппозиционер. Ему ведь надо было как-то объяснить собственное поведение, совершенно не вписывающееся в рамке вылепленного им образа. Ради этого уместно абсолютно все, любые, даже самые бредовые версии.
Подобное совершенно в стиле Бориса Николаевича. Одним махом он любит убивать сразу двух (или трех: сколько получится) зайцев. И промашку свою оправдать. И популярности прибавить, ибо история с врачами-отравителями – лежит прямо-таки в русле его личного PR. Наряду с таинственными злодеями, скинувшими Ельцина с моста, хулиганами в штатском, чуть не зарезавшими его на улице и телевизионными вредителями, пустившими выступление нашего героя в Америке с другой скоростью, отчего выглядел он пьяным идиотиком. (Окружение Ельцина называло это «эффектом Буратино».)
И неважно, что истина рано или поздно вылезет наружу и вскроется тогда, что никто не сбрасывал его с моста, и не резал ножами, а под камеру угодил он, действительно, в невменяемом состоянии. Когда это еще будет! В политике же – главное не завтрашний день, а сегодняшний…
О чем-то подобном – другими, понятно, словами – упоминал и его многолетний помощник, покойный ныне Лев Суханов:
«В нем как будто еще жили два Ельцина: один – партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин – бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры, навязанные системой».
Прямо – доктор Джекил и мистер Хайд…
МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ
Раздвоение личности – психическое заболевание, болезненная расщепленность личности на две фазы, сменяющие друг друга в характере, поведении личности и не связанные между собой.
Уже через год, в ноябре 1988 года, отвечая на вопросы слушателей Высшей комсомольской школы, Ельцин так примется объяснять свое поведение.
«Врачи накачали меня лекарствами. Что в меня вливали? Разве я допустил бы ложь и клевету? Меня бы никто не сдержал! Я ринулся бы в драку, но такого бы наговорил! Говорю врачам: “Вы нарушили клятву Гиппократа!” А они мне: “У нас свой Гиппократ!”».
И впечатлительные комсомольцы только что не плачут от жалости к жертве врачебного террора.
«Не слишком ли тяжело было потрясение?» – проникновенно вопрошают они. А Ельцин с обычной скромностью им в ответ:
«Нет. А как же декабристы, революционеры?.. Я считал, что должно быть самопожертвование, тогда перестройка получит толчок».
Ни дать ни взять – Джордано Бруно…
Ясно, что никаким самопожертвованием в действиях Ельцина и не пахло. Обычная политиканская уловка.
Но своим покаянным выступлением Ельцин добился главного. Он смягчил сердце Горбачева. И хотя в своем ответном докладе тот все равно прошелся слегка по личности обвиняемого , попенял в амбициях и карьеризме, это все равно принципиально отличалось от гневной отповеди на пленуме ЦК, когда генсек не оставил от него и камня на камне.
«Наш путь нелегкий, но мы шли в гору и сейчас опираемся не на плывуны, а на твердь и поэтому выстоим! – на высокой идейно-политической ноте закончил генсек свою тронную речь. – Уверен, что москвичи внесут этот вклад, на который рассчитывает страна, ЦК и правительство, а мы будем вас поддерживать».
Внести-то внесут, но уже без Ельцина. Новым секретарем МГК в тот же день был утвержден секретарь ЦК Лев Зайков. А униженный и оскорбленный Борис Николаевич окончательно занемог и воротился в больницу.
Коржаков вспоминает, что был он страшно подавлен, все время лежал в постели, а если кто-то навещал его, то пожимал протянутую руку двумя холодными пальцами.
На самом деле, особого повода для депрессии у Ельцина не имелось. В своих мемуарах он благоразумно умалчивает, что еще до приснопамятного горкомовского пленума, у них состоялся телефонный разговор с Горбачевым, в котором Ельцин выторговал себе министерский портфель. Точнее, о самой телефонной беседе он упоминает, но исключительно как о примере бессердечности и жестокости. Еле живого человека стащили, дескать, с постели и привезли на Голгофу.
«Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было – рабочего, руководителя – увезти больного из больницы, чтобы снять с работы. Это невозможно… Как бы плохо Горбачев ни относился ко мне, но поступить так – бесчеловечно, безнравственно…»
Безнравственный Горбачев, однако, воспроизводит события иначе:
«Ельцин старался выиграть время, лихорадочно искал какие-то запасные варианты поведения. Потом, когда мы стали обсуждать возможность его работы в Госстрое в ранге министра, беседа приняла деловой характер.
– Это уход с политической арены? – прозвучал полувопрос, полуутверждение.
– Сейчас вернуть тебя в сферу большой политики нельзя, – ответил я. – Но министр является членом правительства. Ты остаешься в составе ЦК КПСС. А дальше посмотрим, что и как. Жизнь продолжается».
Примерно то же рассказывает и Коржаков.
«Я сам тогда принес телефонный аппарат в постель к шефу и вышел. Из-за двери слышал, как Ельцин поддерживал разговор совершенно убитым голосом. Горбачев предложил ему должность заместителя председателя Госстроя в ранге министра СССР. Борис Николаевич без долгих раздумий согласился».
Согласие это свидетельствует о многом. Получается, что, выходя на трибуну, Ельцин знал уже о грядущем назначении. Не бог весть, какая морковка , но все же лучше, чем ничего.
Может быть, потому-то столь рьяно и бросился он признаваться в бесчисленных грехах, петь осанны ЦК и генсеку.
Борис Николаевич понимал, ради чего страдает.
Ельцин приходил в себя долго: вплоть до начала 1988 года. Унижения и позор давались ему тяжело.
Но Горбачев сдержал свое обещание. 14 января Ельцин был назначен первым зампредом Госстроя СССР в ранге союзного министра. Должности такой прежде не существовало, ее придумали специально под него.
В принципе, пост этот абсурден уже сам по себе. Зампред – то есть замминистра – и он же одновременно министр. При этом Ельцин оставался еще и кандидатом в члены Политбюро, в отличие от председателя Госстроя. То есть он числился у него в заместителях, но не только не подчинялся, а, напротив, был еще и выше по положению. Натуральная загогулина .
Сохранилось воспоминание о первом появлении Ельцина на новом месте. Лев Суханов, сразу же и на долгие годы ставший его помощником, так описывает это эпохальное событие:
«Представьте себе такую ситуацию: на улице Пушкина (на ней находится Госстрой) и примыкающей к ней улице Москвина в одно мгновение прерывается все движение. Дается “зеленый свет” для правительственного кортежа. Все ближайшие подъезды и переулки взяты под контроль охраны… Машины подъехали к правительственному подъезду Госстроя, из ЗИЛа вышел Борис Николаевич и в сопровождении охраны поднялся на четвертый этаж. В приемную сначала вошли телохранители, за ними – Ельцин».[7]
Интересно, а на совещания к председателю Госстроя он тоже ходил в кольце охраны? И мог ли этот самый председатель без предварительного доклада являться в кабинет к своему заму?
Госстроем руководил тогда нефтяник Юрий Баталин, человек в отрасли известный. О нем говорили, как об экспериментаторе, умудрявшемся платить своим рабочим невиданные зарплаты – чуть ли не до 3 тысяч. (Это в то время, когда инженер получал 120!)
7
Не знаю, почему Лева Суханов считал нас во множественном числе – «в сопровождении охраны», «вошли телохранители». Ельцина всегда сопровождал только один прикрепленный. Всего нас было трое, работали посменно. Плюс – водитель с оружием, но он обязательно оставался в машине.