Страница 4 из 15
Могильщик Ма в живых остался после того дела,
Могилы рядом заняли вокруг даоса тела,
Но многим ещё сны в селе о том даосе сняться.
Жил некий Цзян в Пингу рядом с мостом Сяоси, восточным,
Он был крестьянин, с отцом всегда творил благодеянья,
И как-то раз, во время зимнего солнцестоянья,
Отец помер, его кремировать решил он срочно.
Когда открыл он гроб, отца труп выскочил наружу,
Его ударил Цзян мотыгой, тот не шевелился,
И тут увидел на земле под телом крови лужу,
Он сжёг туп, совершил обряд, прощальный, помолился.
А ночью, когда спал он, то отец ему приснился,
Сказав: «Ты сжёг меня, доставив этим мне страданья,
Где ж твой сыновний долг? Напрасны мои упованья»!
В ту ночь Цзян умер, пред отцом так и не извинился.
Овладенье Правилами
Мне друг как-то сказал: «Все мудрецы в Небо смотрели,
Небесные узоры-письмена там созерцали,
Внизу же, на Земле, контуры линий наблюдали,
Поэтому секретами небесных тайн владели.
Есть то, что циркулем и наугольником зовётся,
Как нормы в мире, высшие, кругов или квадратов.
Всё в мире этом нам несовершенное даётся,
Так как природа формами, различными, богата.
Отвес есть вертикаль, его же противоположность –
Горизонталь, что в мире компасом сторон нам служит,
От их разных пропорций и рождается вся сложность,
Как красота, с которою воображенье дружит.
Обычный человек лишь измеренья эти знает,
От этого он правила обычные слагает,
Но как круговращеньем управлять – не представляет
Земли и Неба, так как скрытых тайн не понимает.
Обычно правилами связан он, и в подчиненье
Им он находится, и в слепоте так остаётся,
Поэтому не развивается воображенье,
Ему первопричин понять умом не удаётся.
Ведь первопринципа суть тел небес существованья
Понятна ведь, когда препятствия все устранятся,
Которые из таких правил могут появляться.
Тогда Единой лишь Черты достигнут пониманье.
Как живопись, творящая Земли и Неба формы
Вещей, творит тушью и кисть многие искусства,
Так человек с опорой на возвышенные чувства
Вещить энергией всё может так без всякой нормы.
От Неба тушь воспринимает – как ей становиться:
Густой, сухой иль жидкой, или вовсе маслянистой,
Ведь тушь – это энергия, в ней всё может родиться
А кисть – сам человек с его фантазией, лучистой,
Он может тушь сгустить, чтоб сделать контуры и складки,
И виды, разные, размывки по своему вкусу,
Чтоб сделать окружение шероховато-гладким,
Где вещи могут возникать как камни или бусы.
Лишь, применяя Правила, все древние творили,
Без Правил воплотить бы не могли мир, беспредельный,
Когда ж Единую Черту они все проводили,
То этим хаос разделили, мир ставал раздельный.
В Черте нет беспредельности, препятствий нет и правил,
Ведь правило лишь живопись собою и рождает.
И живопись препятствие собою устраняет,
Ваятель, создавая мир, без Правил, всяких, правил.
Когда овладевают принципом круговращенья
Земли и Неба, то Единую Черту рождают,
Так Дао через живопись и всё пресуществляет,
Черта Единая есть Правило в любом творенье.
Поэтому она гармонию не нарушает,
Всё, что рождается, само способно завершится,
И тот, кто ход естественный прервать в мире боится,
Лишь он энергию небесных сил и обретает.
Но главное на свете есть всех жизней сохраненье,
Любое существо покинуть свет, белый, боится,
Убийство – это неоправданное преступленье,
Ведь к жизни после смерти уж никто возвратится.
То, что возникло, не должно насильно разрушаться,
Иначе это замыслу Небес противоречит,
Не сможет безнаказанно он в жизни оставаться,
За этот грех тяжесть вины на его ляжет плечи.
Одно из правил есть гармонии не нарушенье,
Природное искусство ненавидит плотоядных,
Убийц с оружием и мясников всех, кровожадных,
Таким за форм уничтоженье нету искупленья.
История одна есть для людей всех поученья,
Которая нас учит, как за Правило держаться,
Когда мы за Чертой Единой можем оказаться
Через убийство, где нас ждёт извечное мученье:
(Согласно размышлениям монаха Ку-гуа «Горькая тыква»)
4. Искупление за десять тысяч убитых животных
Глава района Тунгуань (1) Юй Сянь был всем известный,
В год двадцать третий времени «Открытья и Начала» (735 г.)
Он путешествовал в краю с инспекцией немало,
Раз как то посетил проездом храм один он, местный.
Возле него соломенная хижина стояла
С большой дорогой рядом, прямо на Вэньсянь (2) ведущей.
В ней очень странный человек жил, никого не ждущий,
Которого вся местная округа примечала.
Он кровью, взятой из вен, собственных, и киноварью
Копировал Канон, буддийский, весь святых писаний.
Мужчине было шесть десятков лет, он со стараньем
Чертил иероглифы, похожие чем-то на твари.
Он тощим был и выглядел немного желтоватым,
Скопировал глав несколько сот с небывалым тщеньем,
Гостей всегда встречал он взглядом, виноватым,
Дарил написанные главы им с большим почтеньем.
Ему еду в ответ те, как подарок приносили,
Но брал у них он только фрукты, овощи и травы,
Мясного он не ел, такие были его нравы,
«А почему»? – он рассказал, когда его спросили:
– «Моя фамилия Цуту, Чжунжэнь меня все звали,
Отец мой был главой района и имел поместье,
Я сыном был единственным, и мне всё разрешали,
Имел я полную свободу, не сидел на месте.
Поэтому и не заботился я об учёбе,
Всегда предпочитал игры, азартные, охоту,
Когда умер отец, рабов оставил для работы,
Большое состоянье, не нуждался ни в чём чтобы».
Цуту рассказывал, что свою жизнь он вёл такую,
Какую он хотел, игрой, азартной, увлекался,
Всё время веселился и разврату предавался,
И вскоре то, что дал отец, растратил всё впустую.
Прошло лет несколько, имел всего Вэньсянь поместье,
Но он поля все продал, лес срубил, всё, что досталось,
Как говорят, «пустил по ветру» со всем скарбом вместе,
И у него от всех богатств лишь хижина осталась.
Слуг не было, также как средств для жизни, повседневной,
Он яму выкопал в полу и чан туда поставил,
В нём мясо стал варить, чан на огонь в треножник ставил.
Скот воровал он по ночам на мясо ежедневно.
Цуту был сильным, у него раб Мохэду остался,
Который десять человек мог унести с собою,
Цуту вместе с рабом красть скот в дальних местах старался
В пяти десятков ли (3) от дома их порой, ночною.
Поэтому их в краже люди не подозревали,
Когда коров встречали, на себе их уносили,
А лошадей, ослов всех на верёвке уводили,
И в хижину их приводили и там убивали.
Потом сдирали кожу с них и туши расчленяли.
А мясо клали в чан, и в город утром уносили,
На рис меняли, или деньги за него просили.
В большую яму кости они шкуры все бросали.
И сами своим мясом каждый день вдоволь питались,
У Цуту в хижине различные орудья были
Для их охоты на зверей, каких они ловили,
Дела их десять с лишним лет почти что продолжались.
Всех, кто встречался на пути им, они убивали,
И шанцев на спасение те твари не имели,
Стрелой из лука поражали тех, что убегали,
И даже в глине ежей жалили, и после ели,
Так ежедневно к зверям их жестокость проявлялась.
Однажды заболел Мохэду и сразу скончался,
Цуту смотрел со страхом, тот от боли извивался,
Ничем не мог помочь, похоронить лишь оставалось.
Прошёл лишь месяц и вдруг с жизней сам Цуту расстался,
Но жившая старуха-няня хоронить не стала
Его, так как он не дышал, но ещё тёплым оставался,