Защитный Механизм

Алексей Кононов

Защитный Механизм

Введение

Эта история берет свое начало два года назад. Рассказал бы мне её не Скела (мой родной брат), клянусь, я никогда бы не поверил в то, что она в действительности произошла. Поведанная им череда событий происходила в государственной психиатрической больнице, куда он уезжал работать в качестве медбрата. Был “глухой” сезон, когда практически всех старых пациентов выписали с явными улучшениями в состоянии, а новые еще не поступили. Говоря “практически всех”, стоит уточнить, что в больнице остался всего лишь один пациент, да и того можно было отнести скорее к “новым”, чем к “старым”. Звали его Андрей Геннадьевич.

День I

Утро

В больницу он поступил в день своего рождения, двадцатого февраля, если мне не изменяет память. Знаете, последнее время у меня действительно стали появляться провалы в памяти, но здесь, кажется, я ничего не напутал. Да и, в общем-то, не так уж это и важно.

Выглядел Андрей Геннадьевич крайне прилежно: чист, свеж, черная и густая борода вычесана; в отделение поступил в тщательно выстиранной и выглаженной рясе. Теперь не трудно догадаться, что являлся он священнослужителем, а если быть точным – монахом.

На часах было девять сорок, когда несколько санитаров подошли вместе с ним к регистратуре. Одежда Андрея Геннадьевича вызвала кратковременный ступор у оформлявшего его медработника, но ему удалось быстро побороть его, поскольку сразу же обнаружились проблемы с документами. В них было сказано, что Андрею Геннадьевичу сорок шесть лет. Поверить в это было просто невозможно! Перед ним стоял пожилой мужчина: небольшой, но заметный лишний вес, суровое лицо, поседевшие волосы и пустой, стеклянный взгляд. Он вновь взглянул в паспорт, из которого на него смотрел жизнерадостный, абсолютно счастливый относительно молодой человек. Снова перевел взгляд на Андрея Геннадьевича и, при всем возникшем в нем желании, не смог увидеть ничего общего между ним и тем человеком с фото.

Сперва он подумал, что при переоформлении паспорта произошла ошибка, и заместо новой фотографии, которую берут в сорок пять лет, поместили старую, сделанную в двадцать, но, уточнив этот вопрос у Андрея Геннадьевича, сильно удивился, узнав, что его догадка оказалась неверной. Это был действительно один и тот же человек, но в двух версиях – прошлой и нынешней. В голову сразу же полезли мысли о вариациях тех ужасных событий, что могли привести к подобному изменению в облике как снаружи, так и внутри. Настолько прозрачного взгляда ему никогда прежде не доводилось лицезреть даже среди постоянных пациентов, что проводят, по меньшей мере, треть года под его наблюдением. Вскоре оформление документов было завершено, и Андрея Геннадьевича повели в его палату, на двери которой висела цифра “один”. Она была относительно уютной, но крохотной, одноместной – других в этой больнице не было; идея селить двух потенциально нестабильных больных в одну комнату казалась не лучшей для главврача. Да и само отделение было весьма небольшим, рассчитанным всего лишь на пять пациентов.

Пока Андрей Геннадьевич раскладывал вещи и переодевался в больничную пижаму (другой одежды носить тут не разрешалось), раздался телефонный звонок. Скела оказался ближе всех к источнику звука, и, спустя шесть или семь пройденных к стойке с телефоном шагов, от оператора горячей линии психиатрической помощи он узнал, что в течение дня поступят еще четверо больных. Надежда на бесхлопотный вечер моментально улетучилась, и не оставалось ничего, кроме как начать подготовку к приему пациентов.

К моменту, когда с минуты на минуту должен был прибыть первый из четверых обещанных больных, Андрей Геннадьевич уже немного освоился и, выйдя в холл, разместился на черном двухместном диване, что находился прямо перед телевизором. Напротив дивана стояли два потертых коричневых кресла, меж которых находился дешевый сделанный из древесно-стружечной плиты чайный столик, который зачастую использовался для обеденного перерыва, между приемом таблеток и полуденным сном.

В отделении острой психиатрии, где Скела проработал около полугода, была запрещена подвижная мебель, не говоря уже о такой привилегии, как телевизор. Там лежали пациенты с тяжелыми заболеваниями, которых было практически невозможно вылечить без применения серьезных медикаментов. Тот факт, что медперсоналу платили там больше, никак не повлиял на решение Скела уволиться оттуда, – в один момент он понял, что никакие деньги не позволят ему забыть те ужасные вещи, что он увидел там.

В санаторном же отделении, куда в итоге перешел Скела, условия для больных были куда более гуманными: в нем разрешалось пользоваться гаджетами, читать книги, выходить на прогулки по территории больницы, а самым вменяемым больным – за ее пределы, но всего на час. Хотя в основном все всё равно сидели у телевизора, время от времени перекидываясь друг с другом парочкой фраз. Как раз когда Андрей Геннадьевич взял в руки пульт и нажал на кнопку “Вкл.”, в самом начале холла раздался звук шагов – привезли еще одного пациента.

День

Звали его Иферус. Уверен, что это выдуманное имя, оммаж к какому-то лирическому герою, но, как сказал Скела: “Раз в паспорте так написано, значит, и на таблетнице будет аналогичная надпись”. Он поступил во время послеобеденного сна. Пару минут провозился с чем-то в своей – второй – палате и, даже не разложив до конца вещи, вышел из нее, направившись к телевизору. Занял место в кресле напротив Андрея Геннадьевича, после чего в грубой форме, громко, с переходами на крик потребовал принести ему еды. Пока один из санитаров пошел за ней, у сидевшего за стойкой Скела была возможность внимательно рассмотреть Иферуса.

Это был странный человек, чья внешность позволяла судить об его нелегком прошлом, но контрастирующие на фоне полностью покрытого шрамами тела глаза убедили Скела в том, что Иферусу удалось пережить все выпавшие на его долю ужасы – такими сияющими и добрыми были они. Впоследствии, прочитав его медицинскую карточку, Скела выяснит, что один из глаз Иферуса был стеклянным. Но это вызывало не такой сильный интерес, как тот факт, что абсолютно все его конечности изначально принадлежали не ему.

В разгар войны N он был послан на линию фронта в качестве пехотинца. За период его двухлетней службы ему удалось достичь небывалых высот в военном ремесле, и в награду за его заслуги уполномоченными лицами было принято решение повысить его до звания полковника, что означало для него билет в один конец в сторону дома. Но знаете, судьба – у нее очень специфическое чувство юмора. В последний день перед отправкой на лагерь, в котором располагался батальон Иферуса, была сброшена бомба, упавшая вблизи него. Из-за многочисленных осколочных ранений, что вызвали слишком сильную кровопотерю, врачи первоначально не хотели браться за попытку спасти жизнь Иферуса, но, по необъяснимым ни для кого причинам, изменили свое решение. Все его конечности в итоге были ампутированы, а на их место пришиты части тел сослуживцев, которых, к сожалению, не удалось спасти.

Но, даже несмотря на обильное количество рубцов на теле, выглядел Иферус крайне привлекательно. Ласковым взглядом он моментально располагал к себе, но то был эффект первого впечатления, которое длилось ровно до момента, пока он не начинал говорить, – тяжело представить более грубую форму ведения диалога. В моменты, когда Иферус полностью отдавался поглотившим его эмоциям, вне сил контролировать себя он запускал руки в свои великолепные, завидные для каждой девушки густые, длинные, ярко-русые волосы и безжалостно вырывал их небольшими клоками. Казалось, что он даже не испытывал боль при этом действе, и, если спросите меня, я спокойно готов в это поверить.

Отобедав, Иферус вернулся в свою палату и разложил оставшиеся вещи. Санитары, в соответствии с правилами больницы, направились вместе с ним, чтобы, в случае обнаружения запрещенных для хранения предметов, конфисковать их. Получив все вещи из армейской сумки на проверку и убедившись в отсутствии колющих-режущих-удушающих предметов, санитары уже собрались уходить, когда одному из них бросился в глаза закрепленный на рубахе булавкой в области груди металлический значок с символикой “Хиппи”. Держать такой предмет по правилам считалось злостным нарушением больничного порядка, и вежливым, но приказным тоном Иферуса попросили снять и отдать на хранение хотя бы булавку, на что получили грубый отказ. Скела не было рядом с санитарами в тот момент, он сидел за стойкой, поэтому ручаться за полноценную достоверность данного диалога не берусь. Пересказывая со слов, которые ему в свою очередь пересказали непосредственно участвовавшие в диалоге санитары, звучал он примерно так: