Страница 26 из 59
А то что? — дерзко улыбается та.
Отец и дочь смотрят друг на другу, словно борцы перед спаррингом, а потом Маттиас велит ей отправляться к себе и привести себя в порядок. Та воинственно задирает подбородок, признавая свое превосходство, и медленно шествует в свою комнату.
Не девчонка, а наказание Господне! — констатирует ее отец, со стуком опуская недопитую кружку на стол, после добавляет: — Вчера мне звонил доктор Хоффманн: в понедельник состоится еще один докторский консилиум, он просит меня снова прийти. Ты как, сможешь там быть? — мнется он нерешительно. — Это, конечно, не обязательно, но я решил предупредить тебя.
Единственный ответ, пришедший мне в голову, звучит, как банальное «спасибо», а следовало бы, наверное, взять и спросить «слушай, Маттиас, а тебя не смущает, что чужой человек лезет в твои дела? Да еще и спит на твоем диване, в конце концов…» Но я, конечно же, на подобное не решаюсь: мы только улыбаемся друг другу странными, полусмущенными улыбками, а потом Мелисса выходит из комнат и ведет меня знакомиться с фрау Аксель, моей будущей домовладелицей.
Мысль о съемном жилье пришла мне в голову не далее, как несколько часов назад, когда жесткие пружины диванчика Веберов ожесточенно вгрызались в мое тело, подобно клыкам диких животных, — и вот мне уже вручают ключи от комнаты, провозглашая целый список неписанных правил и постановлений, одно из которых, особенно меня поразившее, звучит примерно так: «не прятать в комнате маленьких, ручных, красноглазых крыс. Я старая, но не дура!» Каким образом маленькие, красноглазые крысы насолили аккуратной баварке фрау Аксель, для меня так и остается загадкой, но крысы — пусть даже и не красноглазой! — у меня все равно нет, а потому и говорить тут не о чем.
Сама фрау Аксель, «старая, но не дурная» баварка, о чем я уже успел упомянуть, внешность имеет самую нетривиальную и старой кошелкой назвать ее можно только с большой натяжкой: лет ей, должно быть, около шестидесяти с небольшим, но ярко-бардовая шевелюра в мелких завитушках и подкрашенные красной помадой тонкие губы придают ей весьма эксцентрично-моложавый вид, который она в данном случае подчеркивает маечкой с принтом рок-группы «Мystic Prophesy»(благо, ее сухонькая фигурка позволяет это). Такие старушки, если смотреть на них сзади, кажутся молоденькими девчонками, и только лобовое столкновение, если можно использовать такой термин, способно развеять подобное заблуждение.
Ты уверен, что хочешь переехать сюда? — с сомнением интересуется Мелисса, когда мы снова выходим на улицу. — В Эрленштегене жить куда солиднее… У тебя там красивый дом.
Это у моих родителей красивый дом, — поправляю я девочку. — А у меня пока что нет практически ничего.
Хозяин — барин, — говорит Мелисса со вздохом. — Надеюсь, ты потом не пожалеешь.
Это не твоя забота, мелкая — улыбаюсь я и щелкаю девочку по носу.
Эй, — возмущается та с напускным недовольством, — я всего лишь на десять лет тебя младше! Поуважительнее, пожалуйста.
Около моей машины мы дружески прощаемся, и я с тяжелым сердцем направляюсь домой, чтобы собрать свои вещи. От мысли, что снова придется препираться с родителями, меня немного подташнивает, но я знаю, что принял первое в своей жизни самостоятельное решение и я не отступлюсь от него. Ни за что.
Подъезжая к знакомым с детства липам около нашего дома, я даже удивляюсь, насколько все здесь остается неизменным — мне кажется, что перемены внутри меня должны были повлечь перемены и в окружающем мире. Но мир этот остается прежним — я глубоко вдыхаю запахи свежего хлеба (фрау Майнинген печет его из дрожжей собственного приготовления), свежескошенной травы и свежезаваренного кофе. Запахи, знакомые с детства!
Моя мать, словно со вчерашнего дня и не сходившая с этого места, встречает меня на пороге робкой полуулыбкой:
Где ты ночевал, дорогой? Я так за тебя волновалась. — Под глазами у нее темные круги.
Мама, мне давно не пятнадцать… Перестань волноваться за меня, хорошо? — отвечаю я ей с холодной отчужденностью. Сегодня мое сердце заковано в броню.
Ты ночевал в доме этой девочки? — осторожно интересуется она.
А если и так, что с того?
Фрау Штальбергер, опешившая от дерзости собственного сына, обычно такого покладистого, произносит:
Я думала, вы с Вероникой собираетесь в скором времени пожениться…
А это-то тут при чем? — искренне недоумевает этот ее строптивец, то есть я. Потом с секунду смотрю на мать и вдруг ударяю себя ладонью по лбу: — Боже мой, да ей же четырнадцать, мама! Ты думаешь, я влюбился в Мелиссу, так что ли? Абсурд какой-то. Все, я иду собирать вещи.
И быстро взбегаю по лестнице, полный искренней обиды на мать, которая посмела даже предположить такое. Неужели она настолько не знает меня, своего сына? Мне больно от этой мысли, и я стискиваю зубы почти до боли. Челюсти ноют…
Куда ты собрался? — запыхавшаяся, она появляется на пороге моей комнаты. В ее голосе слышится паника, и мне — я знаю, что это неправильно — приятно стать причиной ее беспокойства, словно я тем самым наверстываю все годы безоговорочного подчинения. — Зачем ты собираешь свои вещи?
Я переезжаю.
Куда? — всплескивает та руками. — К Веронике? — в ее голосе явно слышны нотки тайной надежды.
Нет, мама, я буду снимать комнату в Нордштадте. Я уже обо всем договорился.
Нордштадт… Зачем? — исторгает материнская грудь истерический крик души, она едва ли не хватает меня за руки. — Чем тебе плохо в этом доме?
В этом доме я не могу дышать…
Мне пора стать самостоятельнее, — отвечаю матери, на секунду отрываясь от своего занятия по опустошению полок с одеждой.
Та снова всплескивает руками, шепча какие-то толи молитвы, толи заклинания, я не могу разобрать, потом выскакивает из комнаты, и уже из холла раздается ее взволнованный голос. Мать говорит с кем-то по телефону. Возможно, с отцом…
Я продолжаю запихивать в приготовленный для полета на Карибы чемодан свои вещи и почти волочу его вниз… Знал бы заранее, что он пригодится мне для такой цели — не поверил бы.
Хотя бы с отцом поговори, — умоляюще просит мама, видя мою непреклонность.
Так и сделаю, — отвечаю ей холодно, подспудно ощущая, как во мне выкристаллизовывается смутная идея дальнейшей жизни. Потом целую мать в щеку и выхожу из дома.
Странно, но, покидая родительский дом, я не ощущаю ни грусти, ни ностальгии по ушедшему, ни даже элементарного чувства вины — ничего, кроме неожиданного чувства удовлетворения, которое даже немного кружит голову, и потому я не сразу замечаю голубой кабриолет, который следует за мной до самого Нордштадта и паркуется в трех машинах от меня.
Марк, — окликает меня женский голос, а вслед за ним и сама Вероника, поцокивая высокими каблучками, встает рядом со мной. Она выглядит все также безупречно, как и всегда: сиреневый, струящийся водопадом вдоль тела сарафан с завышенной талией и идеальная линия бровей, сейчас слегка перекошенных в испуганной гримасе.