Страница 2 из 32
Только после этого последовала команда на погрузку арестантов. Однако надежды невольников на то, что они смогут высушиться и обогреться в сухих трюмах корабля, не оправдались.
Их впихнули на борт по шаткому трапу, подгоняя хлесткими щелчками плетей. Обессиленные долгим переходом, истощенные, грязные и оборванные, они валились на скользкую палубу, сдирая в кровь кожу на скованных руках, сбивая колени и ломая ребра. Но их поднимали громкие окрики конвоиров и безжалостные удары казенных сапог. Жгучие языки кнутов лизали отчаянно извивающиеся спины и оставляли на них сочные багряные отметины. Узников гнали дальше, на корму, где ждало подготовленное для них стойло. Арестантов рассадили одного за другим и протянули сквозь центральные кольца оков одну общую длинную цепь, намертво закрепив ее к противоположным бортам судна. В таком виде мокрая, грязная, харкающая кровью и ругательствами человеческая змея должна была провести весь путь до крайней его точки – затерянной посреди бескрайнего моря Крепости.
Казалось, сама земля облегченно вздохнула, когда оттолкнула от своего берега тюремное судно, и поспешила скорее спрятаться за серой моросью, опасаясь, как бы стоящие у штурвала люди не передумали и не решили повернуть вспять. Но и люди у штурвала, и закованные в цепи узники, и сама земля знали: обратной дороги из Крепости нет.
Нескольких минут хватило, чтобы падающая с неба, будто просеянная сквозь мельчайшее сито вода поглотила удаляющийся берег, размыв его очертания и превратив его лишь в воспоминания. Восемьсот двадцать четвертый поднял воспаленные от бессонных ночей глаза, пытаясь в последний раз разглядеть то, что еще недавно было берегом. Он не смог различить ни земли, ни горизонта – ничего, за что мог бы хоть как-нибудь зацепиться взгляд. Холодная и мрачная серость неба окончательно слилась с бездонной серостью моря. Теперь весь мир вокруг окрасился свинцом, таким же тяжелым и безысходным, как сковывающие руки невольничьи цепи.
Изможденный событиями последних нескольких дней, невольник закрыл глаза, и окружающая его реальность растворилась в шуме дождя и волн, уступая место тяжелой и болезненной тьме забытья, не приносящего отдыха ни утомленному телу, ни истерзанным чувствам.
Когда Восемьсот двадцать четвертый пришел в себя, вокруг царила все та же беспросветная мышиная серость. Грубая арестантская роба напиталась влагой до самой последней нитки. Пальцы на ногах и руках побелели и стали похожи на сморщенный изюм. До крови стертые металлом запястья и щиколотки опухли и воспалились. Любое, даже самое незначительное движение вызывало нестерпимую боль, которая, как по оголенному нерву, передавалась по общей цепи всем прикованным к ней арестантам. То там, то здесь стоны и крики боли сменялись отборной руганью. Промокшая насквозь одежда выстуживала измученную плоть до мозга костей, вызывая неуемную дрожь и стук зубов, который, казалось, был слышен даже обитателям морского дна. На жесткой палубе ограниченные в движениях тела быстро затекали, всякая попытка пошевелиться простреливала онемевшие конечности тысячами острых иголок.
Доведенные до крайнего состояния арестанты мечтали теперь только об одном – о тепле и сухой одежде. Даже Крепость – зловещая, еще недавно внушавшая животный ужас – уже не страшила. Она положит конец этому бесконечному пути с его нескончаемым дождем, холодом и нечеловеческими страданиями.
Восемьсот двадцать четвертый страдал не меньше, а может даже и больше остальных. Он знал, что на него смотрят. И потому не мог позволить себе проявлений слабости. Он не мог выстонать и выкричать свою боль. Еще недавно он был для них символом, знаменем, он был для них олицетворением будущего… Он был для них всем! И вот теперь он ничем не отличался от них самих. Те же цепи, та же серая рваная роба, что и у них, тот же номер на лбу. Но даже сейчас он оставался их надеждой. Господи, как же тяжело быть надеждой, когда сам находишься на краю безнадежности!
А еще, в отличие от всех остальных, Восемьсот двадцать четвертый слишком хорошо знал, что такое Крепость. И знание это не придавало оптимизма. Крепость поглотила сотни его заклятых врагов и тысячи верных друзей. Назад не отдала никого. Теперь к Крепости лежал и его путь. Конец этого пути был ясен и неизбежен. Но где лежало его начало?
Восемьсот двадцать четвертый вновь закрыл глаза, мучительно пытаясь понять, где была та развилка, которая привела его сюда? Где, а главное – когда начался его путь к Крепости? Может в тот миг, когда он согласился на ту роковую встречу? Или раньше, когда он решился на открытое противостояние Императору? А может вообще задолго до того? Когда Император еще не был Императором, а страна еще не превратилась в Империю? В попытках найти ответы на этот вопрос его воспаленный мозг вновь и вновь обращался к самым глубинным и потаенным уголкам памяти, вырывая из нее то отдельные моменты, то целые пласты прожитой жизни, дробил их в какой-то невообразимой мельнице на отдельные лица, слова, мгновения и чувства и как в калейдоскопе складывал из них новые замысловатые картины. В них перемешались причины и следствия, прошлое и настоящее, живые и мертвые. И в этом хаосе вдруг зародилась мысль, не имеющая пока еще четких очертаний, мысль, не выразимая словами, а лишь ощутимая на тончайшем уровне восприятия. Она понемногу крепла, росла, ширилась, набирая вес и плотность. Вокруг нее, как звезды в галактике, стали выстраиваться обломки калейдоскопа, делая очевидным то, что раньше было скрыто. Простота открытия удивила и испугала. Не было никакой развилки! И никуда он не сворачивал. Он сам с самого начала, каждый день каждым своим словом и каждым поступком упорно прокладывал дорогу к Крепости. К Крепости, которую отчасти сам же и создал!
Глава 2. Конец Династии.
Было время, когда Эссентеррией правила Династия. Династия Рольдов. Менялись года и эпохи, менялись нравы и обычаи, сменяли друг друга на троне Короли. Были среди них и гении, и откровенные глупцы, были миротворцы и душегубы, были созидатели и разрушители, злодеи и ангелы во плоти. Но все они были Рольдами, сменяющими друг друга Рольдами. Как правило, передача власти осуществлялась естественным путем. Король отходил в мир иной к своим ранее почившим предкам, его место занимал сын, затем внук, правнук… Но иногда естественный процесс наследия несколько ускорялся каким-нибудь нетерпеливым отпрыском династического рода. Как, например, в случае с Райчелдом Рольдом, с юных лет увлекавшимся удивительными свойствами растений, особенно ядовитых. Этот едва оперившийся юнец, распираемый изнутри непомерными амбициями, ради заветной тяжести скипетра в руке и короны на вихрастом темени, ничтоже сумняшеся, отправил на тот свет один за другим сначала прадеда, затем деда, а потом и отца, вкупе со старшим братом. Но и презренный отцеубийца тоже был Рольдом. Омерзительным, извращенным, кровожадным Рольдом, одним из многих в череде Эссентеррийских монархов, казавшейся бесконечной. Однако ей суждено было однажды прерваться.
Тин Рольд – он стал воплощением идеального Короля. Великолепно воспитан, образован, наделен чутким и внимательным сердцем. Он был создан для того, чтобы сделать своих подданных счастливыми. Каким-то чудесным образом при Тине Рольде прекратились войны и наладилась дружба с соседними государствами, куда-то исчезли нищие и убогие, а вслед за ними разбойники и воры. Налоги стали снижаться, а казна, вопреки ожиданиям многих, расти и пополняться. Одним словом, жизнь стала напоминать добрую сказку, но сказку с печальным концом. Тин Рольд так и не смог произвести на свет наследника престола. Прожив душа в душу больше тридцати лет, Король и Королева так и покинули этот свет бездетными, мирно почив в один день и час.
Траур по королевской чете продолжался целый год. Поскольку не только детей, но и любых других кровных родственников у Тина Рольда не было, весь этот год приближенные почившего монарха пытались решить задачу, аналога которой не было уже более тысячи лет – как жить без Короля и что теперь делать.