Страница 2 из 6
– Слышь, Петрович то, не в отпуске ль? – И получив ответ, что на борту. довольно улыбался и смущенно просил: – Слышь, ты скажи ему, что Афанасьич приехал.
Поливанов выходил на палубу, перевешивался через фальшборт и кричал:
– Ну что, жив еще, курилка? Давай лезь сюда, старый хрен.
И Старый Хрен, радуясь, что его узнали и что сам капитан зовет его в гости, и, скорее всего, угостит какой -нибудь вкусной водочкой, быстро прилаживал на спину, пропахший рыбой, тяжелый «сидор» и бодро карабкался по штормтрапу на палубу. А через два часа, изрядно выпивший Афанасьич (или Данилыч, или Федотыч…) сыто улыбаясь, отчаливал от судна опять с полным «сидором». Но теперь там позвякивали несколько бутылок пива и лежал большой «монтановский» пакет с полуобнаженной красавицей на «Харлей Девидсоне», набитый овощами и фруктами.
– Вот уж старуха с дочкой обрадуются – и, вспомнив про картинку на пакете, восхищенно мотал головой.
– Вот ведь делают паразиты… растудыт твою в три бога… – А рыба что…, рыбу мы еще поймаем.
В спальне на широкой капитанской койке лежала огромная сетка с отборными яблоками. Председатель Зверосовхоза в Индиге Егор Матвеевич заказал Поливанову яблок. У Матвеевича была большая семья с сыновьями, дочерьми и внуками, которые все жили в одном большом доме. Поливанов с Матвеечем были знакомы много лет, да, и чего греха таить, выпито вместе тоже было достаточно. Но кроме дружеских отношений, Матвеевич был и полезен капитану- много всяких ситуаций, касаемых доставленного груза, удалось удачно разрулить, благодаря этому знакомству.
Владимир Петрович взял сетку с яблоками, вынес ее из спальни и положил на стол. Потом надел очки и принялся развязывать узел на сетке. Наконец он достал яблоко, налил в свою любимую пятидесятиграммовую рюмку водочки и одним махом кинул ее в рот. Зажмурился, крякнул от удовольствия и с хрустом откусил красный бок яблока. Посидел, подождал, пока водочный жар благодатно пробежал от горла до желудка и ласковым теплом распространился по всему телу, принеся ему ленивую истому, затем подумал, что неплохо бы и перекусить чуток, тем более, что с обеда прошло уже три часа, поднялся с диванчика, сунул ноги в шлепанцы и вышел из каюты.
У Кают-компании стоял Толя Жуков, держа за руку свою дочурку, и о чем – то беседовал с Начальником Радиостанции. Полинка с удовольствием сосала леденец на палочке, вертела своей очаровательной головкой и, время от времени, притопывала ножкой – ну, в общем, вела себя, как все здоровые, нормальные дети.
– Анатолий – окликнул его капитан – Карты приготовил?
– Так точно – шутливо ответил 3-й помощник – В Рубке, на столе – и всем телом повернулся к капитану. Повернулась и Полина, с любопытством оглядывая незнакомого дядю.
Увидев ребенка, капитан подошел, улыбнулся и присел на корточки:
–Ну и как зовут такую красавицу – спросил он, касаясь ее ручки.
– Полинка – Мальвинка – засмеялась девочка и спряталась за папу.
– А я добрый, но очень грустный волшебник – сказал капитан.
– А почему грустный – заинтересовалась Полинка и вышла из- за папы.
– А потому, что такие хорошие девочки не приходят ко мне в гости
– А давай, мы с папой к тебе придем – Полинка подняла голову – Правда, папа?
– Конечно – уверенно ответил Толя – Мы обязательно придем к Владимиру Петровичу в гости, но потом. А сейчас нам надо идти собираться – через два часа придет машина.
– Анатолий – сказал капитан, – А, может, ты иди, собирайся, а мы с Мальвиной пока сходим ко мне в гости.
Толя с сомнением посмотрел на дочь. Полинка шутя топнула ножкой:
– Хочу в гости к доброму Волшебнику!
– Знала бы ты этого волшебника – подумал Толя и сдался:
– Только ненадолго – сказал он – Я зайду минут через двадцать. А, если она вам надоест, вы сразу позвоните.
Здесь Толя был неправ. Поливанов очень любил детей. У него самого были две внучки погодки, и он их баловал нещадно к неудовольствию сына и невестки – учительницы.
Через полчаса Толя подошел к каюте капитана и постучал. Не получив ответа, он осторожно приоткрыл дверь и вошел. Картина, которую он увидел, повергла его в ступор. На диване, откинувшись на спинку, мирно посапывая, спал капитан. Лицо его было умиротворенное и доброе. А на столе, болтая ногами, сидел его чудо-ребенок и держал в руках большое румяное яблоко. И вообще- то в этом ничего бы криминального не было, если бы не один любопытный штришок. Весь стол вокруг девочки был покрыт, а правильнее сказать, заставлен яблоками. И яблоки действительно стояли, поскольку были с одной стороны надкушены острыми зубками Толиной дочки. Слева от Полинки, аккуратной стопочкой были сложены откушенные кусочки. А рядом с капитаном на диване лежала сетка с яблоками…, но только с двумя яблоками.
– Правда красиво? – спросила дочка. – Как домики в деревне. – И удобно устроилась на руках у папы.
– Еще как! – пробормотал Толя, выходя из каюты капитана. – Трендец карьере, – грустно подумал он.
Когда, проводив родных, Толя вернулся из аэропорта на судно, на письменном столе в своей каюте он обнаружил капитанскую сетку с кусаными яблоками.
А с Коноши Толя ушел через пару рейсов. И ушел с повышением. И что удивило всех на судне, промоушен, как теперь говорят или продвижение по службе, ему дал сам капитан Поливанов…
Таможенный казус
1976
Судовой токарь Михаил Константинович Доставалов крупный, 46 летний архангелогородец считался по советским меркам весьма зажиточным мужчиной: трехкомнатная квартира на Варавина, 412 москвич и, пусть небольшая, но собственная дачка в районе Уймы. С личной жизнью у Константиныча тоже было все в порядке: жена – миловидная невысокая женщина – повар в кафе "Каргополочка", и взрослая дочь – преподаватель в младших классах, которую Констатиныч недавно выдал за¬муж за инженера водоканала.
Как специалист он был на отличном счету, знал и выполнял практически все судовые работы, лет 15 носил высокое звание Ударника Ком. Труда и с сорока лет состоял в членах компартии СССР. Он регулярно платил членские взносы, но служил партии без фанатизма: избегал всякого рода партийных поручений, когда мог – уклонялся от политзанятий, а если не получалось -терпеливо, со скрытой усмешкой слушал помполита о преимуществе социализма перед капитализмом. Себя он называл не иначе как рядовым Членом партии. И как то он это выразительно произносил, что Членом было как бы с большой буквы, а партии как бы с небольшой – то есть совсем с маленькой.
На судне Констатиныча уважали, его выбрали в Судовой Комитет, где он отвечал за воспитание молодежи и за наставничество – было в то время такое течение на флоте, когда молодой моряк прикреплялся к опытному моряку и тот, якобы, учил и наставлял его, причем старшему раз в квартал даже давали небольшую премию, которую, впрочем, часто наставник и ученик пропивали вместе.
В общем был Константиныч кругом положительный: в оккупации не был, не привлекался, в порочащих советского моряка связях замечен не был, таможенных правил не нарушал. Хотя с таможенными правилами … был некоторый спорный момент, а проще говоря казус.
Дело в том, что в описываемые времена наша страна, хоть и успешно строила Коммунизм, но по существу оставалась страной устойчивого дефицита. Поэтому люди, которые имели возможность посещать 'Заграницу", имели возможность и привозить дефицитные вещи, а следовательно, и продавать излишек привезенного по весьма приличной цене. Ну а моряки загранплавания как раз и были одним из слоев населения, который регулярно бывал за границей, а значит и регулярно "отоваривался" дефицитом. Поэтому весьма скромные зарплаты моряков и длительная оторванность от дома хоть как-то компенсировалась дополнительным доходом.
Во всех крупных портах Европы были открыты специальные магазины для моряков. Хозяева магазинов, в просторечии "маклаки", в большинстве своем были из эмигрантов и говорили по-русски. Торговали самыми разнообразными товарами, но, как правило, все они были в большом дефиците в Союзе и везти их на продажу было достаточно выгодно. Маклаки очень пристально следили за коньюктурой рынка в Союзе и оперативно меняли товары в зависимости от спроса. И вот одним из таких товаров массового спроса был Мохер. Продавался он в мотках по 10 штук в пакете, был легок и пушист, и цветов был самых разнообразных. Две трети женщин Архангельска в середине семидесятых щеголяли в мохеровых шапочках и беретах, а мужчины – в мохеровых шарфах и даже в свитерах.