В неверном свете

Казалось, Ильдирим немного растерялась. В душе Тойера шевельнулось сочувствие к ней и одновременно накатила новая волна гнева на шефа. Ведь турчанка хотела как лучше. Обычно прокуратура позволяет полиции самостоятельно проводить дознание. Ильдирим же была там новенькой и прекрасно сознавала, что ей никто не простит ошибки, какую часто может совершить новичок. Именно ей этого не простят.

— Нет, сейчас мы ничего не будем делать! В реке можно замерзнуть через три минуты, а утонуть и того раньше. Переохлаждение и вертикальные потоки самым зловещим образом дополняют друг друга, — радостным тоном продемонстрировал Зельтманн свое знание местных особенностей, затем с масляной улыбкой обратился к Ильдирим. — Лучше выждать. Как у нас говорят, купаться рано. От этого и Курпфальгу тоже хуже не будет, верно, фрау Ильдирим? Итак, наша прелестная коллега из прокуратуры поручает нам провести расследование. А ведь прокуратура — царица следствия, и нам не раз приходилось в этом убеждаться, не так ли, коллеги?

Ему никто не ответил. Дама из прокуратуры нахмурилась, но ее голос прозвучал спокойно.

— Что ж… конечно, у вас большой опыт… но если к концу следующей недели ничего не прояснится, прошу поставить меня в известность.

— Разумеется! Если эта трагическая смерть не разъяснится сама собой, тогда в конце следующей недели, даю вам честное слово, мы передадим это дело наиболее подходящим сотрудникам.

— Как? — удивленно спросила Ильдирим. — Разве оно не останется в компетенции этой группы?

— Что? Группы Тойера? — Зельтманн положил руку на плечо Хафнера, оказавшегося ближе всех к нему. Тот ощутил неодолимое желание вцепиться зубами в пальцы шефа. — Дело в том, что группу Тойера, как бы это выразиться, я направлю на другой фронт. В районе Хандшусгейма орудует загадочный убийца собак. Он уже похитил у владельцев двух овчарок и застрелил их в городском лесу. Полагаю, что эта четверка наших следователей сможет вернуть обеспокоенным горожанам уверенность в своей безопасности.

Ильдирим кивнула с некоторым недоверием:

— Ну, раз вы так считаете.

По настроению в кабинете даже самый безнадежный аутист понял бы, что не все полицейские согласны с решением начальства. Хафнер яростно кусал губы, Лейдиг считал скрепки на столе, Штерн опустил голову и разглядывал серый пол, и только Тойер сохранял спокойствие, впрочем, обманчивое. В его мозгу бродили необычайно мрачные фантазии, главными действующими лицами в которых были Зельтманн и увесистый молоток.

Прокурор быстро попрощалась и поспешила покинуть тяжелую атмосферу кабинета, не стал задерживаться и ее спутник.

— Минуточку, господин Зельтманн, — окликнул его Тойер.

— Да, господин Тойер? — На этот раз шеф даже не дал себе труда надеть маску дружелюбия. Его стареющие черты выражали неприкрытую злость.

— Почему мы не можем оставить за собой это дело?

— Господин Тойер, тут объективная необходимость, ничего личного!

— Я что, не личность?

— О, разумеется! — Зельтманн взглянул на него даже не без симпатии, словно писатель на своего сына, когда тот неплохо рассказал ему о своем приключении. — Вы личность. Оригинал. Лично я питаю слабость к оригиналам. Но только слабость, и она не затуманивает мою способность трезво оценивать человека. Ваше личное дело читается словно… как бы это помягче выразиться… плутовской роман. Очень занятно, но не вызывает доверия. Судите сами: некий комиссар Тойер проболел в 1982 году две недели. Верней, сказался больным. Вместо подтверждения мы читаем записку, написанную его рукой на пергаментной бумаге из-под бутербродов. Мол, он болен, да к тому же обеспокоен состоянием Вселенной, так как в последние годы физики странно себя ведут. Как вам это понравится? Доверите ли вы такому сотруднику расследовать случай со смертельным исходом? Ведь он может под конец предъявить вам преступника, живущего на Луне.

— Это было вскоре после смерти моей жены, — смешавшись, ответил Тойер. — Мне хотелось довести до конца одно дело, но ваш бешеный предшественник Рёттиг не дал мне…

— Вот видите? Ладно, хватит. — Зельтманн закрыл дверь.

Все четверо сидели, словно нашалившие школьники.

— Вы молодец, Штерн, — устало проговорил Тойер. — Иначе мы выглядели бы идиотами.

— Боюсь, что толку от этого мало, — вздохнул Лейдиг. — Давайте не заблуждаться: мы оказались в…

— Господин Тойер, иногда вы нам выкаете, а иногда тыкаете, — перебил его Штерн. — Это что-либо значит или нет?

— Ничего не значит, — с достоинством подтвердил старший следователь.

Лейдиг, казалось, решился на самобичевание и опять продолжил свое:

— Наша группа сформирована из того, что осталось при комплектации. Меня все держат за слаба…

— А меня все считают дураком, — печально поддержал его Штерн, — даже мой отец, потому что я не стал строителем.

— Да, ясно, — невесело кивнул Хафнер. — Господина Тойера все называют чокнутым, я сам слышал. Только про меня ничего не говорят.

— Совсем ничего, — ядовито согласился его шеф. — Вот это ты можешь и отпраздновать сегодня вечером. На всю катушку.

Хафнер пропустил шпильку мимо ушей и растянул до ушей свой большой рот:

— Знаете что: турчанка мне понравилась.

2

Остаток дня лежал перед четверкой детективов словно мертвая пустыня. Реформа Зельтманна, как и большинство реформ, ничего, по сути, не изменила; большая часть их работы по-прежнему состояла из повседневного идиотизма; не было никакого смысла четыре раза допрашивать пьяного албанского драчуна или вообще сидеть вчетвером в кабинете. Они мрачно копались во всяких пустячных историях. Драки в ресторанах, вымогательства на школьном дворе, даже дела на грани истечения срока давности, когда виновники преступлений нередко уже обзавелись первой сединой, — и так далее, и тому подобное. Запомнилось дело некой сестры милосердия, которая из религиозных побуждений ткнула зонтиком безногого мусульманина, но поскольку дама, с одной стороны, полностью признала свою вину, с другой — из-за бурно прогрессировавшего диабета была освобождена из-под ареста, даже этот курьезный случай не принес особой радости.

Днем, когда Тойер, отказывавшийся от обеда после недавней покупки электронных весов, был в особенно скверном настроении, Мецнер принес собранные им материалы по делу об убийствах собак. Хафнеру оказалось достаточно одного взгляда, чтобы по-деловому оценить их. Ни колкостей, ни леденящих кровь подробностей не последовало.

По сути, материалы состояли из снимков двух застреленных овчарок с точным указанием места и очень приблизительным определением времени злодеяний. Приводились и данные о владельцах. Ни одно из животных не было последним утешением одинокой вдовы или поводырем слепого — поэтому такому решительному противнику собак, как Тойер, прочитанное не показалось трагедией. На обложке узкой черновой тетради какой-то безымянный коллега написал, что там действовал отвратительный ублюдок. Во всяком случае, он так считал.

Шел дождь.

— Интересно, неужели начнется настоящее половодье, как в девяносто четвертом? — проговорил Штерн, обращаясь к сидевшим в кружок коллегам.

— Сейчас мы выясним. Ведь мы хорошие детективы. — Лейдиг позвонил в полицию охраны порядка на воде. — Уровень Неккара понижается, — объявил он вскоре. — Таяние снегов в Шварцвальде закончилось. Уже снова можно ездить по набережной.

Это известие не обрадовало никого из четверых; оно лишь означало, что день станет окончательно скучным.

— В девяносто четвертом у меня еще жил в Старом городе дядька, — неожиданно сообщил Хафнер, хотя его никто не спрашивал. — Сейчас он уже умер. Да, в девяносто четвертом мы незадолго до Рождества плыли на резиновой лодке по Нижней Неккарштрассе.

Все молчали.

— Весело тогда было. — При воспоминании о том половодье Хафнер просиял, словно ребенок, и это тронуло Тойера. — Тогда я в первый раз попробовал грог.