В неверном свете

Бегун уже удалялся, и Тойер слышал, как благонравный Штерн шипел на Хафнера: мол, мог бы сказать то же самое, но повежливей.

Все снова стояли вокруг утопленника.

Старший гаупткомиссар с трудом оторвал взгляд от заржавевшей молнии на мешке для перевозки трупов, с которой возились двое санитаров, и подумал, что есть что-то трагикомическое во всем этом невеселом начале дня.

Патрульный полицейский подошел к группе зевак, что-то им сказал и через некоторое время подозвал к себе Штерна.

— Звонил Лейдиг, — сообщил Тойеру его бравый подчиненный, вернувшись. — Дело курирует новый следователь из прокуратуры, дама. Кажется, она горячо взялась за дело, хочет встретиться с нами в отделе.

— По-моему, это как-то связано с масленицей, — громко заявил Хафнер.

— Что — это? — устало поинтересовался Тойер. — Дама из прокуратуры? Или моя рубашка? — С джинсами он носил рубашку в крупную красную клетку, на манер канадских лесорубов. В ее чистоте он давно уже не был уверен.

— Его спихнул с моста кто-нибудь под газом.

— Вчера был третий день Великого Поста! Среда! — внятно выговаривая слова, напомнил Тойер. — Люди уже полдесятого лежали в постели, приняв нужную порцию. — Его все больше раздражали хмельные соображения молодого коллеги. — Ладно, хватит. Поехали домой.

Он имел в виду контору.

Свист, трели и пение, потому что погода стоит прекрасная. Кто сказал, что на высоте всегда холодно? Макферсон — это Дункан, а Дункан — кто-то другой, но все эти фамилии — всегда он. Он очень охотно бывает самим собой. Он мурлычет мелодии, насвистывает, ловко имитирует соловьиные трели и пакует свои вещи.

Он собирается в поездку. Можно было бы сказать: на задание — но он предпочитает называть это поездкой — новые приключения, новые впечатления и новые дела, а в конце нечто неслыханное! Он едет в Гейдельберг, и это особенно радует. В столицу романтики. Курьезным мелочам, которые встретятся ему по обе стороны от дороги, будет противостоять его стальной дух. Вот так все там и будет. Он чувствует, как бурлит в нем жизнь, как распирает грудь ощущение собственного величия.

Он укладывает вещи: аккуратно сложенную одежду, несессер, все самое необходимое. Берет карты местности, путеводители, удостоверения личности, кредитные карточки на свои разные фамилии. Он насвистывает веселый мотивчик. Что-нибудь еще для развлечения? Но разве жизнь и без того не развлекает его? Нет, все-таки он с тайной радостью берет томик стихотворений Гёльдерлина, написанных в далекие и сумрачные времена, задолго до того, как он появился на свет, — появился, словно комок сырой глины, лепи что угодно.

Наконец, прежде чем закрыть чемодан, он не забывает положить туда маленькую серебряную штучку. Теперь он уже не насвистывает, нет, он серьезен и исполнен достоинства, ведь это последний ритуал перед каждой большой поездкой. Маленькая серебряная вещица — его дополнительные уши.

Так получалось всегда: за руль сел Штерн. Ему не захотелось разворачиваться, и он поехал по Старому мосту. В пешеходной зоне туристы шарахались, словно голуби. В переулках к северу от главной улицы вычищались подвалы. Когда Штерн собрался свернуть и ехать дальше вдоль реки, машину остановил полицейский. Неккар уже вышел из берегов, сообщил он и посоветовал возле церкви Святого Духа пересечь пешеходную зону, проехать к горной железной дороге, а затем на улице Фаулер-Пельц свернуть на Ингриммштрассе.

— За кого он нас принимает? За туристов или студентов? — проворчал Хафнер с заднего сиденья. — Мы и сами не хуже него знаем, как тут проехать!

Штерн медленно вел машину. Казалось, прохожие намеренно не торопились уступить дорогу, ведь полицейские совершали самое тяжкое в пешеходной зоне преступление — пересекали ее на колесах.

Внезапно Штерн озадаченно обернулся к коллегам:

— Почему он нам просто не сказал, что мы должны повернуть?

Все трое этого не знали. Тойер предположил, что тогда это прозвучало бы не так веско.

На Фаулер-Пельц находилась тюрьма. Тойер был уроженцем Гейдельберга, но так никогда и не смог привыкнуть, что подозреваемые лица отбывали предварительное заключение прямо в Старом городе, в двух шагах от специалистов по римскому праву и историков культуры и, самое главное, от бесчисленных кабачков. Камеры с видом на замок, в которые долетал шум нескончаемого праздника. Он не стал смотреть на тюрьму, когда они проезжали мимо. За университетской площадью они свернули на широкий бульвар Фридрих-Эберт-Анлаге и постепенно набрали приличную скорость.

Тойер закрыл глаза. Он знал тут каждый дом, вот Институт музыки, здания столетней давности по обе стороны улицы. Потом они пересекли площади Эбертплац и Аденауэрплац и покатили по бульвару Курфюрстенанлаге; там начинался Гейдельберг, виды которого уже не украшали многочисленные путеводители. За ведомством здравоохранения свернули налево, к новому, хотя уже не очень новому, зданию отделения полиции «Гейдельберг-Центр».

Тойер не любил это здание. С него слетел весь глянец уже через несколько лет после постройки, а достойно стареть такие дома не умеют — в этом болезнь всех нынешних новоделов.

Концепция Зельтманна, разумеется, включала и запрет на курение во всех служебных помещениях, словно из-за этого лишения крепла злая хватка у сколоченных им групп. Тойера такая мера не задела — он сам уже несколько лет назад бросил курить вопреки всем общепризнанным моделям никотиновой зависимости. Штерн не курил вообще — берег здоровье, Лейдиг курил тайком — боялся матери. Зато Хафнер по-прежнему не вынимал изо рта сигарету и при необходимости готов был заткнуть сигнализатор дыма старыми носками. Вот и сейчас он дымил как паровоз, так как дама из прокуратуры еще не появилась.

Лейдиг не счел нужным менять свою элегантную позу только из-за того, что в кабинет вошли его коллеги и шеф: он развалился в кресле, положил ноги на стол и сцепил на затылке пальцы; одет он был безупречно, но старомодно — единственный ходил в костюме. Порой он излучал бездонную самоуверенность, но только тогда, когда рядом не было его матери.

Хафнер не мог или не желал отказаться от своей гипотезы. Он снова забубнил о «масленичном деликте». Но от него просто отмахнулись, не тратя времени на комментарии.

— Он зацепился за мост Теодора Хойса, — проговорил Штерн. — Значит, он не мог с него ни спрыгнуть, ни упасть, ни быть сброшенным, ведь тогда его понесло бы дальше, течение там не приведи Господь. Кроме того, там нашлись бы и свидетели происшествия.

Тойер кивнул.

Лейдиг, зевнув, сказал:

— Значит, он воспользовался Старым мостом или даже плотиной.

Хафнер упрямо потряс головой; было видно, как сильно его задела эта история.

— Мне вообще не нравится, что тут автоматически предполагается самоубийство. По-моему, вы боитесь тяжких преступлений.

Лейдиг, который тратил добрую половину своей молодой профессиональной жизни на то, чтобы донимать Хафнера, согласился, что он в самом деле опасается тяжких преступлений и не видит в этом ничего зазорного.

Тойер рассердился и попросил всех помолчать.

Вместо того чтобы глядеть в окно, что всегда помогало ему размышлять над проблемой, теперь он смотрел на крупную мальчишескую голову Штерна. В новых кабинетах, предназначенных для созданных групп и отремонтированных кое-как, Зельтманн повелел расставить столы в «способствующий общению» круг. Свежеиспеченный шеф группы ненавидел своего начальника уже за это. С первого же дня Тойер сантиметр за сантиметром выдвигал свой стол из круга, чтобы к лету вернуться на привычное место, однако уборщицы каждую неделю сводили на нет все его старания.

Он повернулся к окну и посмотрел на обширную новостройку, видневшуюся наискосок от полиции. Там сооружался огромный жилой комплекс, которому в Гейдельберге, с его нехваткой жилья, радовались все, кроме него. Он был нежно привязан ко всем старинным зданиям, был готов обнять каждый серый, без современных удобств домик, но жизнь двигалась дальше — лишь он оставался прежним Тойером.