Александра

– Эх, вашу ж мать!

Голодно, очень голодно жила деревня Строгино. Нищий колхоз уж который год подряд никак не мог вылезти из должников перед государством, и его замордовали новыми обязательствами по сдаче зерна, овощей, мяса, птицы, молока… а над председателем уж давно повис дамоклов меч. Крестьяне тоже выли от безысходности: все эти трудодни, когда они были вынуждены по сто пятьдесят дней в году пахать в колхозе за здорово живешь; все эти натурально-продуктовые повинности, где налогом облагались даже цыплята; все эти денежные повинности, которые рассчитывались с заведомо завышенных в несколько раз доходов крестьянина, привели к тому, что жители деревни были ограблены советской властью до нитки.

Сбежать было оттуда тоже практически невозможно – ни у кого не было паспортов. Вернее, их выдавали только отдельным лицам и по особым случаям. А без паспорта ты нигде, ни в каком городе не устроишься на работу и не пропишешься. Ну, а если поймают без прописки, да еще к тому ж и тунеядец, то тебе несдобровать. Так что, по существу, жители деревни Строгино в далеком 1949 году были крепостными крестьянами.

Два последних дня была оттепель, и по дороге сестрам попадались то большие лужи, то островки нерастаявшего снега. Кроме этих «следов» прорвавшегося сквозь тайгу уходящего лета, по дороге еще встречались такие же девчонки и мальчишки, спешащие с такими же корзинами к гниющему урожаю.

Когда они подбежали к картофельному полю, то на нем уже вовсю шла заготовка корнеплодов: куда ни глянь, везде были люди. Кто бежал с корзиной, кто ползал на четвереньках, выковыривая из грязи остатки урожая, кто что-то надсадно кричал, махая руками. Сестры бросились врассыпную по полю – нужно было успеть собрать как можно больше полусгнившей картошки.

Шура сразу сильно увязла на перепаханном поле. Скудная сибирская земля, обильно смоченная растаявшим снегом, все время норовила засосать ее худенькие ножки. С трудом выдергивая их, она через несколько минут набрела на небольшую кучку картофеля, спрятавшегося в клочке нерастаявшего снега. Александра принялась разгребать белое мокрое месиво и доставать из него драгоценные корнеплоды. Почти все они были мягкими после того, как оттаяли, а некоторые прямо лопались в покрасневших от холода руках Шуры. Она на некоторое время переставала рыться в белой жиже, подносила сильно озябшие руки к лицу, усиленно дышала на них широко открытым ртом, а потом вновь принималась «за сбор урожая».

Довольно быстро наполнив корзину, которая стала теперь неподъёмной, Александра крикнула своей сестре, копошившейся в коричневой жиже неподалеку:

– Клава! У меня уже полное лукошко!

– Давай, тащи его домой! И мигом обратно! – отозвалась та и принялась вновь ковыряться в грязи.

Шура, еще сильнее увязая в размокшей земле и еле удерживая двумя руками перед собой корзину, наполненную гнилой картошкой, начала пробираться к дороге. Она постоянно падала вместе со своей ношей в разбухшее и чавкающее поле, потом подымалась, собирала рассыпавшуюся картошку и вновь продолжала путь.

С большим трудом выйдя на дорогу, вся перепачканная в грязи, она заплакала. Это не были слезы радости из-за того, что все же ей удалось вырваться из лап перепаханного, непролазного поля, просто она представила, что это огромное, тяжеленое лукошко ей придется тащить почти километр.

Одной ручкой ей было не удержать свою ношу, единственный вариант – это тащить ее перед собой двумя руками. Ничего другого не оставалось: сестры где-то растворились, смешались с людьми на поле, да и Клава сказала, чтоб быстрее несла картоху домой. А ослушаться самую старшую сестру – это вам не шутки. Она не будет церемониться, так жиганет хворостиной, что не забалуешься. И Александра, утерев слезы, пошла.

Буквально через сто шагов, у нее уже занемела спина, а руки затекли так, что она их перестала чувствовать. Шура остановилась, опустила лукошко на землю, и оглянулась на поле. Ей показалось, что она ни на шаг не отошла, и слезы отчаянья градом хлынули у нее из глаз. Проплакав несколько минут, и почему-то виня во всем Машку, Александра вновь принялась тащить непосильную свою ношу. Теперь уже ее хватило на семьдесят шагов, которые она прошла, не переставая рыдать. Она вновь остановилась, уже не поставила, а отпустила корзину. Она упала на ребро, и перевернулось. Не переставая плакать, Шура взмолилась:

– Мама! Мамочка! Где же ты!? Помоги мне, пожалуйста! Мне так тяжело, так плохо, а эта Машка у меня Марусю все время забирает. Вернись ко мне. Я совсем, совсем одна. Никто меня не любит, все меня обижают. Вернись, мамочка, ну, пожалуйста…

В свои семь лет Александра уж давно знала, что ее мама погибла, и что женщина, живущая с ее отцом – мачеха. И в ее детской головке безвременно ушедшая мать всегда была тем островком, где она могла всегда укрыться, когда ее обижали. Она могла всегда пожаловаться ей и на Машку, и на Клавку, и на брата Вовку, и на мачеху, и даже на отца. Она могла рассказать, как ей голодно, как постоянно хочется кушать. Рассказать, что никто ее не любит, только Валька, но ее вечно нету дома, вечно она у этих Жигулевых (зажиточная семья в деревне) нянчит их детей…

Рассказав своей маме всю несправедливость, происходящую с ней, Александра немного успокоилась, собрала полусгнившую картошку в лукошко и продолжила путь. В очередной раз остановившись, Шура поняла, что ей никак не донести эту проклятую корзину. И тут, увидев невдалеке большую лужу, блестящую под лучами осеннего солнца, она поняла, что ей нужно сделать.

«Надо половину картохи высыпать в нее, – подумала Александра, – а потом я ее заберу. Ведь никто не догадается, что она там.»

Подойдя к луже и воровато посмотрев в разные стороны, не видит ли кто, Шура высыпала в нее полкорзины картошки. Та, смачно булькнув, исчезла под слоем грязной воды. Александра взвесила оставшуюся часть, немного подумала и высыпала в лужу всю картошку.

«Зачем нести пол лукошка домой? – резонно решила она. – Ведь можно же здесь спрятать целую подводу. Так же быстрее будет, а потом, когда все разойдутся, можно будет ее перетаскать», – и, заулыбавшись этой своей находчивости, Шура с пустой корзиной побежала к сестрам.

Четыре ходки сделала Александра к луже. Пятую корзину, правда не очень полную, уже помогала нести ей Валя. Александра никому не сказала свой секрет, а в общей куче, сваленной в доме, в сенях, никто и не понял, что Шурка свою картоху не донесла.

А вечером были драники из полугнилой картошки. Мачеха по такому случаю даже купила немного сметаны у Жигулевых. Такого пира Александра не помнила давно, казалось, что этими драниками невозможно наестся. Уж очень они были вкусны, ей казалось, что на свете ну просто не может быть ничего лучше.

Столько лет прошло, а мать Сергея помнила, как сейчас тот «пир». В том сером, голодном, безрадостном, очень тяжелом мире, даже несколько корзин полугнилой, мороженой картошки, могли быть лучом света. И этот «свет» остался на всю жизнь в сердце Александры.

А ночью повалил снегопад, который к утру уже дышал сибирским морозом. Этот снег уже не растает до самого мая, и под ним навечно будут похоронены те четыре корзины картошки. А вместе с ними слезы, отчаянье, боль и все невероятные усилия маленькой девочки Шуры.

Глава II

– Александра Михайловна, наверное, больше не приводите Сергея в садик. Просто невозможно его успокоить после того, как вы уходите. Он такие тут истерики закатывает, ну просто нету сил. Сегодня только в три часа дня мы его еле-еле утихомирили, – довольно нервозно, с претензией, говорила воспитательница детского сада.

– Позвольте, а куда ж я его дену? Мне работать надо. Я ж не могу его с собой в столовую забрать. Так что вы меня извините, но у меня другого выхода нет. А дома я поговорю с Сережей.

– В который раз вы с ним уже говорите. Его хватает ровно на день, а потом все заново. Вот другой ваш сын, Ярослав, с ним вообще проблем нету, а этот… Уж вы с ним решите этот вопрос раз и навсегда: либо он прекращает свои истерики, когда вы уходите, либо не ходит в детский садик.