Формалин

Никита Колбик

Формалин

Ямов осмелился попросить руки своей жены четыре года назад. Она, конечно, согласилась.

В тот самый день золотые лучистые солнечные блики задорно игрались с городом, уступая следом пространство грозовым тучам, лакировавшим траву глазированными каплями. Ника – тонкая, хрупкая, веселая. Ямов – истинно влюблённый, имеющий право, молодой, прямой и осенний. Нике он нравился. Но дома пила мать, догнивал отчим, поэтому вопрос вспыхнувшей любви нужно было решить как можно скорее. Так случился брак – стандартный и штампованный. Сначала было обезболивание счастьем, а следом – настоящая жизнь, беззаботная и просторная, в его родном городке.

Город удобно расположился в раскидистой русской равнине. Спотыкался о пятилетки. Прихрамывая, пытался поспеть за «новым» миром, но не менялся, а лишь взлохмачивался. Внутри же города – ничего особенного, дома и люди. Из-за этого обстоятельства горожанам пришлось плавно перетекать на работу в соседний пункт, где начинка пирога получше да без гнильцы. Ямов возил их туда на автобусе. Люди отрабатывали своё и возвращались в его объятия: стремглав – сквозь железные радушно распахнутые двери, набивали салон усталыми (изредка – просто пустыми) судьбами. На заранее оговорённой остановке его ждали помятые и потрёпанные самки, ждали страстно, так, как не ждали ни одного мужчину. Они спешили домой – готовить ужин и воспитывать детей. Ямова ждали и мужчины – как ждут боевого товарища, что вынесет их, израненных, на своих плечах с поля боя. Они тоже спешили домой – сами не понимая зачем. Когда автобус Ямова показывался на дороге, сердца всех страждущих купировала немая радость.

По утрам его тоже ждали, но сомнамбульно, спокойно, дивясь вспоминающимся отрывкам снов.

Ника – на пять лет младше мужа, ещё не выросла сама. Она не знала и не понимала, чего хочет. Её и не спрашивали. Три года назад она перестала играться с куклами, потому что появились дети – дети, больше смахивающие на ожившие игрушки. Первая игрушка – плешивый младенец, способный молчать и ползать, изредка извергая звуки, отдаленно похожие на «мама»; вторая – механический щелкунчик, громкий и действующий на нервы. Лысый и Громкий. Первый и Второй. С появлением детей стала проглядываться и первая проблема: их нельзя было выключить, убрать в шкаф, заняться собой или делами, а потом вытащить обратно. Дети оказались беспрерывной субстанцией.

Но Ника пришла в себя, собралась с мыслями и решила: уравнение «муж плюс дети» – единственное, что ей нужно. Все так говорили. А жизнь ничего другого не показала.

Три месяца назад Ямова сократили на работе. Он, и так не блещущий высотой роста, стал ещё ниже. Маршрут его продолжил, тем не менее, существовать автономно, – из их городка в большой и назад. Однако рулём автобуса отныне повелевал сын кого-то высокопоставленного. Отпрыски высокопоставленных всегда выходили кривыми и не без левой резьбы, это общеизвестный факт. Новый шофер соответствовал: водил откровенно плохо, изламывал расписание, опрокидывал пассажиров, делал всё, что заблагорассудится, но люди мирились. Они и его ждали, как не ждали никого другого.

Как Ямова прежде.

Ямов пролежал в постели две недели. Без еды и сна. Не разговаривал с женой. Смотрел сквозь детей. На душе было тяжко. В голове – ничего хорошего, кроме мрака. «Выкинули, выкинули, выкинули… Променяли, променяли, променяли…» Потом душа отпустила. Потом – будто вообще покинула пределы его тела. Её никто и не держал. Внутри не осталось ничего, кроме скорби, удушающей несправедливости жизни и сумасшествия, пребывающего в зародыше. Только пожелай – задушишь. Но Ямов вроде не хотел. Ника тихонько приносила еду, а затем уносила едва тронутые вилкой блюда. Она ходила по комнате от Лысого к Громкому и не совсем понимала, что будет дальше.

Работать ей не приходилось. Ямов не зря так крепко держал руками руль. Работа, словно Баба Яга или Змей Горыныч, существовала лишь мифическим скудным призраком; в крупных городах-соседях она встречалась, но редко и не всегда метко. Когда дети шли в третий класс, их родители начинали подсчитывать года до выхода приятелей на пенсию. Далее они принимались свататься к самым сговорчивым и расположенным из них, желательно бездетным или с уже трудящимися в поте лица отпрысками. Если не получалось – находили другого. Если же выходило – работающий приятель из года в год рассказывал начальству о имеющейся в наличии достойной замене. Аккурат под каждый праздник родители подкрепляли дело дорогим подарком. Так ребенку выбиралась профессия.

Важных знакомств и крупных сумм Ямов не нажил. Из-за прямого и занудного характера у него было всего двое друзей. Ника знала, что вышла замуж за человека без места. Он и не находил себе места.

Дети ели по очереди. Нужен был путь спасения.

Ямов не умел мыслить практично. Он мог только лишь переживать за гибель своего героизма. Нарывно болело, что он не возил больше людей до смысла их существования и обратно. На третью неделю Ямов, подстёгнутый своим новообретённым безумием, вдруг возжелал прогулки. Под удивлённым взглядом жены он поднялся с кровати и сделал шаг в сторону городских улиц.

А улицы взяли и пронзили ямовское сердце, умеющее любить только жену, насквозь. Ямов рос здесь, но постоянно был занят собой: то детство, то отрочество, то юность, потом дорога и сбор денег с пассажиров, следом семья. Родные дома, тротуары – всё это оставалось вне ямовского внимания. И вот они показали себя при дневном свете. Ямов, не привыкший к неспешным прогулкам, неловко шагал по городу, спотыкаясь о обочины и смешивая на лице соляной раствор со слезами. Дома́ приветливо хлопали ему ставнями, столбы радушно помахивали наэлектризованными проводами; каждый из них был рад, что Ямов обращает на них своё внимание, и каждый не преминул пожаловаться на бедственное положение, захватившее городок. Ямов кивал в согласии, и глаза его начинали видеть больше.

Грифельные опухоли и морщины гранита, заснувший навеки мясокомбинат, бетонные катакомбы многоэтажек с грязными, почти чернильными окнами, трухлявые детские площадки, ржавые школы и проспиртованные больницы, пожелтевшие колонны дворцов культуры местного розлива, но главное – серо-прозрачные людские лица, не несчастливые, а просто никогда не знавшие, в какую сторону мышцам необходимо сдвинуть кожу лица, чтобы выразить радость. Ямов пытался вспомнить, всегда ли город был таким или же испортился сравнительно недавно, когда его уволили с работы, но не мог. На улицах ему встречались дневные люди – дети, пенсионеры, женщины-домохозяйки, безработные. Но и работающая часть населения не выглядела счастливой. Все, абсолютно все, были уставшими и безрадостными, ничто не могло расшевелить их хоть на долю секунды.

Неожиданно для себя Ямов осознал, что потеря собственной работы – легкий, чуть досадный сифилис в сравнении с громадной, тысяч на тридцать человек, венерической эпидемией общегородского несчастья. Он застрадал, запил. Ника терпела неделю, а потом стала намекать на работу-вахту на Крайнем Севере, куда ездили мужья её немногочисленных подруг.

Тогда-то Ямов впервые поднял на неё руку.

Ника удивилась с непривычки. Отчим поколачивал мать, но её, Нику, никогда. Не от благородства, а просто оттого, что странно трогать чужого человека. Ника вместе с ушибленной рукой обиделась, но спать легла рядом с мужем. Больше некуда, Ямовы жили в однушке.

 Утром Ямова накрыл стыд. Жена вместе с детьми ушла гулять до того, как он проснулся. Он отправился их искать и внезапно наткнулся на двух смеющихся старух, то есть на чудо. Ямов заметно повеселел, моментально забыл про стыд и вдруг заметил, что в многоэтажке на восьмом этаже женщина мыла окно, отскребая чернильную копоть ногтями. У гаражей на фонаре какая-то птица пыталась вить себе гнездо. Город вроде подтянулся. Недоумевая, что же послужило причиной, Ямов решил, что завтра примется за поиски работы. После ужина он заговорил с Никой ласково, попытался обнять. Она молчала и не двигалась, не зная, как лучше себя вести. Ямов разозлился, что жена его ни во что не ставит, не радуется за его успехи, не льнёт к нему, не хвалит… Он ударил её во второй раз. Ника ответила ему толчком в плечо. Он ударил её гораздо сильнее. Она стукнулась о косяк.