Страница 12 из 15
Я перестала ходить в этот дом после другого случая, хотя из-за той же собаки. Однажды я прилегла отдохнуть на хозяйский диван, а собака прыгнула мне на голову. Я ее столкнула, а хозяйка начала причитать, что бедной собаке в своем доме совсем нет места. После этого я навсегда освободила диван для собаки.
В Баварии собаки вели себя совершенно по-другому. В Бад Райхенхалле собак было очень много, но они составляли такую неназойливую часть городской среды, и так замечательно никому не мешали, что я почти что полюбила собак. В Бад Райхенхалле водились собаки исключительно мирных пород, охотничьих и декоративных. По характеру баварские собаки были очень спокойными, сдержанными, и доброжелательными. Они всегда знали свое место, никогда не лезли в «гегемоны», не нюхали людей, не рычали и не рявкали. Бродячих собак на улицах города не было в принципе, а домашние собаки прилично гуляли на поводках рядом со своими хозяевами. Баварские собачники были воспитаны еще лучше, чем собаки. Стоило какому-нибудь псу гавкнуть на прохожего, как хозяин тут же пугался, принимался пса стыдить, и тот понимающе умолкал. В Тюмени же все происходит с точностью до-наоборот: прохожий пугается, хозяин орет на прохожего, что тот- *****тый, а пес продолжает делать то, что он делал: лаять, нападать, или приставать.
По тротуарам в Баварии можно было ходить совершенно спокойно, не вляпываясь в собачий навоз. Более того- можно было совершенно безопасно гулять по газонам с мягкой альпийской травкой в маргаритках и примулах, и выходить оттуда без липких ингредиентов на подошвах. Можно было даже полежать на этой травке,– благо, это было разрешено.
Мне приятно было гулять по баварским горам и по лесам, и наслаждаться природными звуками. Мне не приходилось, как в Тюмени, вздрагивать от собачьего рычания, и отбиваться от собак и собачников. Часто я гуляла совершенно одна, и на меня ни разу не напали и не облаяли ни двуногие, ни четвероногие, ни двухколесные (по поводу последних: в Баварии велосипедисты никогда не орут дебильным голосом: «дорогу!», а самостоятельно объезжают пешеходов).
Оказывается, собака может быть и другом человека, когда ей попадется вменяемый человек.
Но и человек должен быть другом собаки. Ни один порядочный хозяин никогда не выбросит собаку, если она заболела или надоела его ребенку. Немцу такое даже в голову никогда не прийдет, зато тюменцу- приходит, и даже очень.
На перекрестке перед моим домом какой-то иногородний водитель оставил свою собаку. Собака несколько дней бегала вокруг перекрестка и выла, а потом куда-то исчезла.
Многие тюменские собачники- это большие «позитивисты». Заводя собаку, они думают только о том, что собака будет их развлекать, но никогда не думают о том, что собака когда-нибудь заболеет и умрет. Собаководческий «позитивизм» никогда не «опускается» до того, чтобы рассчитать свои расходы, в том числе, и расходы на лечение и усыпление собаки. Усыпить собаку стоит 4000 руб., а выбросить ее- ничего не стоит. Поэтому тюменский собачник «позитивно» бросает собаку в незнакомом месте, и уезжает.
Баварец же, напрочь лишенный «позитивизма», еще в щенячьем собачьем возрасте прекрасно понимает, что он должен предусматривать расходы на лечение собаки, и думать о том, что его собака когда-нибудь одряхлеет, и что тогда хозяин должен будет заботиться о старой собаке.
Баварская любовь к собакам означает уважение к людям, с которыми сталкивается их собака, пока она молода, и заботу о старой собаке.
Тюменская любовь к собакам означает ненависть к людям до такой степени, что, пока собака молода, собачьи потребности не идут ни в какое сравнение ни со здоровьем маленьких детей, ни с самочувствием пожилых людей, ни с санитарными нормами. Зато со старыми собаками тюменцы обращаются сурово: в «лучшем случае» отправляют их в деревню, а в худшем- сами понимаете.
В Тюмени бывает много иностранных гостей, в том числе, и немецких. Таких гостей принято водить по «культурным» тюменским местам. Но немцев тюменская «культура» совершенно не прельщает. Немцы обращают внимание не на внешнюю сторону вещей, а на практическое их содержание. В частности, по поведению собак и собачников немцы самостоятельно и точно определяют уровень культуры и законности во всем городе.
Городская больница
Моя баварская знакомая сказала, что мне будет интересно посмотреть бад-райхенхалльскую больницу, куда можно было войти беспрепятственно. Она сказала, что, когда ей бывает грустно по вечерам, она ходит в больницу, и гуляет по ее коридорам.
Мне было непонятно, как можно по своей воле пойти в больницу, да еще и выйти из нее с положительными эмоциями, поэтому я попросила меня туда отвести.
Мое знакомство с «лучшей» больницей «лучшего города Земли» положительных эмоциий у меня не вызвало.
В тюменскую больницу я ходила к своей маме. Как бы я ни торопилась, мне нужно было вспомнить, что нужно остановиться рядом с больничным киоском, и купить бахилы для себя, и средства ухода для мамы. Родственникам больных вменялось покупать чертову уйму вещей за свой счет, хотя, теоретически, все это должно было предоставляться в больнице бесплатно. Однажды медсестра в мамином отделении отказалась дать мне даже марлевый тампон, и отправила меня покупать тампон на первый этаж.
Войти к маме можно было, только выполнив многочисленные входные ритуалы. Нужно было одеть бахилы, раздеться в гардеробе, показать пропуск вахтеру, который сидел перед вертушкой, доказать ему, что пропуск- не поддельный, ответить на подозрительные вопросы, протиснуться через вертушку, миновать коридор, и долго дожидаться лифта, который поднимал меня на мамин этаж.
В мамином отделении медперсонала было много, но весь он был занят какими-то непонятными для непосвященных делами. Напротив маминой палаты, в одиночной палате, лежала бабушка, к которой родственики не приходили. Она кричала на весь коридор, и звала медсестру. Медсестры и санитарки пробегали мимо палаты бодрой рысью, и к бабушке не заходили. Вскоре из этой палаты вывезли накрытые простыней носилки.
Когда маму перевели из реанимации в общую палату, я наняла за большие деньги медсестру, чтобы та посидела с мамой ночью. Утром соседки по маминой палате сказали, что медсестра к маме даже не подходила.
Что касается маминого врача, то описать ее – никаких слов не хватит.
Бадрайхенхалльская больница располагалась в тихом зеленом месте. На вертолетной площадке стоял вертолет. Вокруг здания росли высокие деревья, и лежали ухоженные зеленые газоны.
Забора в больнице не было. Но местные автомобилисты не спешили этим воспользоваться, чтобы завладеть ровными, идеально подходящими для парковки машин газонами. Мало того, что газоны были ровными, но были они еще и затененными соблазнительной древесной тенью, могущей создать в автомобильном салоне приятную прохладу. Но, тем не менее, газоны стояли пустыми.
(А как приятно было бы въехать на чистую травку, незагаженную предыдущими посетителями, распахнуть дверцы, вытащить пачку чипсов и банку пивка, закурить сигарету, врубить матерный рэп, вывалить наружу ноги, и «побалдеть» так, чтобы никто впоследствии не усомнился, что «здесь был Вася». Для полноты ощущений можно было бы написать на чистой стене похабное слово, и порадоваться тому, что жизнь удалась…Эх, вы, бестолковые немцы! Ничего-то вы в жизни не понимаете!)
Холл больницы был просторным, светлым и пустым. В нем не было ничего из того, что было в тюменских больницах. Не было киосков, торгующих грелками и клизмами, потому что здешние больные все им нужное получали прямо в палате. Не было гардеробов и вахтеров. Не было толп посетителей и очередей. Не было дермантиновых скамеек с торчащей ватой. Не было масляных церковных лиц.
И не было того, чем так кичатся тюменские больницы, и что более всего свидетельствует об их ненависти к пациентам: скользкого керамогранита на полу. Вместо керамогранита на полу было мягкое, глушащее шаги покрытие. Хотя дешевое покрытие и не могло тягаться с помпезными холлами тюменских больниц, но зато оно идеально соответствовало своему назначению: помогать больным людям легко передвигаться, и не создавать им сложностей. Покрытие не скользило, не гремело, и не сверкало. Оно вело себя тихо и умиротворяюще.