Сабля князя Пожарского

Михаил Федорович, догадавшись, посмотрел на князя.

– Да, – подтвердил князь, – мы их выследили и в подходящее место загнали. На речке Пехорке была у нас битва. Сказывали, при нем лишь три десятка человек осталось, с ними – бежал прочь. Потом приплелся в Москву с повинной. И что там с ним в Москве было – того я уже не знал. Может, его поляки на что-то употребили. Ей-Богу, не до него потом было. Да что уж вспоминать…

– Да нет уж, придется вспомнить. Тебе сам Бог велел возглавить Разбойный приказ. Я знаю – когда неприятеля из Кремля выгнали, вы с князем Трубецким чуть ли не сразу велели дьяку Поместного приказа Мартемьянову собрать уцелевшие столбцы Разбойного приказа. И он их искал по всем закоулкам. Что-то даже в Посольском приказе сыскалось. Потом князь Волконский, пока Разбойный приказ не ожил, собрал под свою руку дьяков и подьячих, годных для розыска воровских дел, хотя он не только этим занимался. А потом этот приказ был – как проходной двор, там дьяки и подьячие то и дело менялись, больше года не служили. Хозяина не было – так ты и станешь дельным хозяином. Я знаю, ты воровские шайки уничтожишь и дороги от них освободишь, – сказал патриарх. – И на то – государева воля.

Сказать «моя воля», он мог, будучи соправителем молодого царя, но не желал. Годы такие, что в любой час может призвать к себе Господь, и на кого останется царство? На того, кто сам себя полновластным государем пока не считает?

– Я уже послал за князем Иваном, – добавил патриарх. – Ему велю дать тебе столько людей, сколько потребуется.

Пожарский понял – речь о племяннике Филарета, князе Черкасском, и это означало – решение принято, Черкасский возглавит Стрелецкий приказ. Вернувшись из плена, патриарх долго присматривался к безобразиям, чинимым князем Лобановым-Ростовским, который, правя приказом, Бог весть кем себя возомнил. Наконец патриарх велел в прошлом голу подготовить вразумительное обвинение в измене, и Лобанов-Ростовский был отправлен в ссылку. Ивану Черкасскому же патриарх полностью доверял. Была еще одна причина оказывать роду покровительство – сестра патриарха, Марфа Черкасская, ухитрилась спасти его сына Михаила и дочку Татьяну, увезя их с собой в ссылку на Белоозеро. Такое не забывается.

– И я за тебя молиться стану, – пообещала князю великая старица Марфа. – Память у меня такая – твое добро ко мне и к сыну я крепко запомнила.

Князь ей поклонился.

И патриарх понял – разговор, который мог быть трудным, завершился удачно.

Глава первая

Новое здание на дворе князя Пожарского, что уже подвели под крышу, было самым обыкновенным для Москвы – жилые помещения в три яруса, почти все на глухих подклетах, два крытых крыльца, двое сеней, вдоль одной стены – гульбище в четыре сажени, вдоль другой – гульбище в пять сажен, в те гульбища выходят окошки горниц, будущих крестовой и столовой палат, повалуша в четыре яруса, верхний вполне мог бы служить сторожевой башней. Из маленьких окошек была видна вся Лубянка, а ежели смотреть вдаль, на все четыре стороны, то и кремлевские башни, и чуть ли не вся стена Белого города с недавно возведенными каменными башнями. До Смуты такое было бы невозможно, а теперь, когда сгорели великолепные высокие терема, а на пожарищах возводят не столь роскошные жилища, взгляд летел вдаль беспрепятственно. Под самим зданием же был уцелевший после пожара каменный погреб, и его расширили. Предполагалось, что летом в этот дом на время переберется княгиня с дочками и всеми комнатными женками и девками, а нынешнее жилище, чудом уцелевшее в пору пожаров, будут чинить и достраивать нужные в хозяйстве помещения. Одно уже есть – крестовая палата, а задуман великолепный высокий терем.

Чекмай вовремя нанял печников, и они работали одновременно с плотниками. В одной из комнат поселились столяры – трудились над резными наличниками и балясинками для крылец и для гульбища. В другой комнате, где уже стояла печь, а в окна были вставлены слюдяные оконницы, работники поставили козлы, на них положили доски – получился стол, а скамейки и скатерти принесли из старого дома. Печь оказалась удачная, когда первые два раза ее протопили – никто не угорел. Перед приходом гостей ее протопили в третий раз.

Чекмай прошелся по дому, поздоровался со знакомыми ему столярами. Их старший, Ждан Клементьев, встал и пошел навстречу, всем видом показывая – видит в Чекмае истинного хозяина княжьего двора.

– Все для главного крыльца у нас уже готово, дело за плотниками, – сказал он. – Работа, сам видишь, отменная. Я взял на пробу Петрушку Кутуза – Кутуз, встань, покажись! Балясины его дела и в царский терем не стыдно поставить.

– Откуда ты такой взялся? – спросил Чекмай столяра. – Отчего раньше Ждан Иванович тебя не приводил?

Кутуз, сутуловатый и угрюмый молодец лет тридцати пяти, вид имел такой, словно его в муке вываляли: лицом бледен, руки – белые, как у боярышни, волосы и борода – того сероватого льняного цвета, что бабы и девки стараются как-то поправить, полоща косы в отваре ромашки.

– Я из Владимира. Овдовел, дети померли в младенчестве, родни там почитай что нет. Решил попытать счастья в Москве.

– Правильно сделал.

Потом Чекмай поглядел, как печники выкладывают печь изразцами – на рудо-желтом поле причудливые птицы с бирюзовым и белым оперением. Он остался доволен – все делалось опрятно.

Убедившись, что в новом доме никто не бездельничает, Чекмай пошел искать истопников и нашел их в княжьих палатах – они тащили в опочивальни княгини и младших княжон охапки дров.

Конец апреля – опасная пора, днем уже тепло, ребятишки носятся без шапок, в одних рубашонках, а ночью так может приморозить, что утром протаявшие почти до земли колеи на улицах, по которым катятся сани, становятся ледяными. Дом, где собрался Чекмай принимать гостей, был совсем новый, дерево еще не просохло, и Чекмай велел истопнику Поздею не жалеть дров.

Поскольку и пост, и Пасха, и Светлая Седмица миновали, на княжьей поварне опять готовили простую и сытную пищу – и мясное, и рыбное. Но Чекмай сговорился с поварами, и ему накрыли в новом доме хороший стол. Также вовремя приносили с поварни горячее: сперва пироги, затем жаркое – мяса и рыбу, затем ушное – похлебку грибную и калью из стерляди. Заедки были припасены заранее и лежали на двух блюдах: сладкие пирожки, орехи, лаваши, пастила, медовые соты, вареные в меду яблоки, винные ягоды. Там же стояли кувшины с узварами.

Гости были – давние друзья, иконописец Глеб с женой Ульянушкой и тремя сыновьями, резчик по дереву Митя с женой Настасьей и сыном Олешей. Старшему из парнишек было восемь лет, младшему – четыре года, их отправили играть в светлицу, которая до поры пустовала. Парнишкам дали пряников и велели играть тихо.

Пора молодости для Глеба и Мити миновала – обоим уж за сорок, в кудрявых Митиных волосах мелькает седина, а у Глеба она куда гуще; лица у обоих тоже изменились, Глебово – стало суше, Митино – отвердело.

Ульянушка же к тридцати трем годам дивно похорошела. Родив троих, нажив малость дородства, красиво округлившись, она обрела повадку уверенной в мужниной любви и довольной своим существованием замужней женщины. Что до Настасьи – она жила с Митей, сумев полюбить мужа настолько, насколько вообще была способна привязаться к человеку, а этого качества Господь ей уделил немного. Всю свою любовь она отдала младшему сыночку.

Собираясь в гости, женщины принарядились – надели праздничные кики, расшитые мелким жемчугом, рубахи из тонкого полотна с жемчужными зарукавьями, сарафаны, на которые спереди была нашита полоса золотного шитья, пестрые душегреи. Они могли это себе позволить. Глеб любил наряжать жену, а Митя просто отдавал Настасье жалованье и не обращал внимания на ее однорядки и сарафаны.

Разговор за столом был самый мирный – о свадьбах.

Дочки Настасьи от покойного мужа Михайлы Деревнина, Дарьюшка и Аксиньюшка, уже вошли в самую пору – а нет хуже, как передержать созревшую для замужества девку в доме. Свахи уже предлагали хороших женихов. Митя всех их переписал, чтобы посовещаться с Чекмаем.