Страница 1 из 2
Никита Колбик
Может быть, свет (Сборник)
Может быть, свет
Жили они средне. В любви, конечно, в достатке, и вроде бы всё хорошо. Нет. Всё хорошо у них. Даже так: жили на зависть многим.
Совершенно внезапно, как и всегда, Манилин образовался в трубке телефона и зазвал в гости: одним глазком взглянуть на его новую пассию.
И вечер должен был стать таким же, как все ему предшествующие: накрахмаленная блестящая скатерть, тепло, свет, приятнейшая музыка из-под потолка, выпечка своя, домашняя, захватывающая дух беседа. Всюду драпировки пастельных оттенков, витрины с фарфоровой посудой, на потолке там и тут лепнина… Куда ни глянь, везде стоит нечто: там – пожалуйста, малахитовая фигурка, а там – портрет статного мужчины, упивающегося пышностью своего затейливого парика, а здесь закоптившийся подсвечник. Или же – что-то ненужное, но ценное, безусловно.
И сам Манилин, чего греха таить, в грязь лицом не ударит: чистый, умеренно внушительный, в домашних костюмах – спасибо, не в камзоле; рука украшена изысканным перстнем. Да не штампованным, «за пару тысяч», – зачем? – а прямо-таки фирменным, если не врёт, конечно… Таков Манилин. Устроится удобно в кресле, сложит руки, брови – аккуратная ольха, манящие чернильным блеском бархата глаза…
Есть, на что посмотреть, правда.
«Пассии» Манилина тоже не «что-то там», а наоборот, восхищенное «что-то с чем-то!» Редкости. То титулованная леди, чуть ли не графиня; то девочка «себе на уме», из богемы, акварелью водит по бумаге, безумная, фиолетовую дорогу выписывает да рассвет страны в раскидистых берёзах…
Конечно, многие Манилина не одобряли, но втихую, прячась по углам: все эти его перстни, картины, выпечки; посмеивались над домашними одеяниями (опять же, спасибо, не камзол!); и смешно было, что ванная у него сочится кремами, парфюмами, щетками, пастами и ещё многим – а ведь холостяк… Но всё-таки, когда звал «на ужины» – бежали, со всех ног бежали, и холодели при этом: позовёт ли снова? Да и право слово – что он в нас, таких простых, нашёл, к чему мы ему?..
–…Коли вы сегодня свободны, прошу ко мне на ужин, часам к восьми. Познакомитесь с моей новенькой – совершенно сказочное существо!
– Спасибо, будем обязательно!
И, как всегда, в последний момент Игорь потянулся к шкафу, а Рита, вращаясь ужом – и то успеть, и это! – раздавала наставления сыну: суп в кастрюле, кастрюля на плите, плита на кухне, кухня в квартире… Дверь никому не открывать. Уроки делать. После же – сразу сон, глубокий и очистительный. И не висни на мне, ну не висни же, мы опаздываем, страшно опаздываем!..
Рита сунула в сумку флакон дорогих духов, которыми разжилась недавно: возле порога Манилина украдкой «подушится» – подчеркнуть свои старания.
За их домом мрачной дугой лежала окружная дорога, где зазывно посвистывал мороз, холод безлюдных равнин мгновенно проник под одежду, мир казался кладбищенски пугающим, и им не захотелось тесниться в метро, поэтому поймали такси и, устроившись с комфортом, поругали чуть слышно одеяния Манилина, страсть к коллекционированию, неизвестную «новенькую»: куда прежняя-то запропастилась, как её, Таня, кажется? – ищи теперь ветра в поле; поспорили, будет ли в гостях Пал Палыч, и тут же дружно этого самого Пал Палыча побранили.
С Пал Палычем они познакомились у Манилина и совершенно очаровались этим стариком: его эти россказни о странах, о быте, и опять же выпечка, и обжигающий чай – то, что доктор прописал, с мороза-то! – и черные, с позолотой, коллекционные чашки, и тянущийся откуда-то сверху Бах, и Манилин, оглаживающий гостей своими бархатными (действительно прекрасными, на Ритин вкус) глазами – кошмар, аж голову вскружило… Взяли и напросились к Пал Палычу в гости. Да и сбежали тут же, некультурно, не прощаясь! Пол дощатый, стены какие-то серые, голые, и район, конечно, не из лучших: заборы, ямы, дома заброшенные. Сам Пал Палыч в засаленных штанах, вместо чая – цикорий, несусветная погань, варенье заветренное, на донышке, поэтому грохнули его в центр стола прямо в банке с ложкой: прошу, дорогие гости, ковыряйте себе на хорошую жизнь… А если закурить, то только на лестничной клетке, вы уж извините, астма – «сука такая»!.. И со странами и бытом прокол вышел: расположились – чёрт с ним, с цикорием – послушать журчащую речь о пустынях, океанах, архитектурах, а старик всё перебирал бумаги в папках с тесёмками, всё что-то тыкал пальцем, крича о неких земельных наделах, и что есть вот некий Сараев, интриган, бездарь, чинуша, не даёт ему печататься, и всех против Пал Палыча настраивает, но ведь вот же, вот же: ценнейшие документы, вся жизнь была потрачена на их поиски! Рита с Игорем хотели опять про пляжи, сафари и достопримечательности, но Манилина рядом не было, и некому было повернуть беседу в нужное русло, поэтому весь вечер только «Сараев! Сара-а-аев!» – и тыканье в папки, и валерьянка, и водка. Уложили старика кое-как, а после удалились по-английски…
–…А музыкант Павлов? – вспомнил вдруг Игорь.
Рита с тоской посмотрела в окно машины:
– Уж лучше не вспоминать!..
Хотя с ним вроде всё вышло иначе, но… Страшный позор: тоже подцепили у Манилина, пригласили к себе (не всё же по гостям ходить, и сами хорошо живут), приятелей назвали полный дом – слушать, наготовили на год вперёд. Заперли в детской сына, а в кухне кошку, чтобы под ногами не путались.
Пришёл музыкант Павлов, нахмуренный, с гитарой, от всякой еды отвернулся: голос смягчится, а ему нужно, чтобы было хрипло. Пропел пару песен: «У Сазоновой Наташки, девки с нашего двора, есть и перси, есть и ляжки, да и дурой не была!..» Игорь шутил, но это тоже выглядело позором. Рита же волновалась и просила, чтобы непременно спели «Друзей», прижимала руки к груди: это ведь такая песня, такая песня!..
Павлов пел её в доме Манилина – с налётом грусти, мягко, заунывно: вот, мол, сидят старые друзья, совершенные неудачники, собравшись за столом. У каждого что-то не так, своя история, своя грусть. Одному князь не по нраву, другому любовь не даётся, и никто никому ничем помочь не может. Но они же вместе, за одним столом, и вроде как нужные, и не это ли самое главное на свете? Слушаешь и вспоминаешь ненароком: кажется, и у меня так было, и так было, да и как только не было! «Вот это я понимаю – песня! Фирма!» – шептал Игорь. Музыкант Павлов ещё больше нахмурился, сообразил далёкий взгляд – туда, в ту воображаемую комнату, где любящие друг друга плешивцы откупоривали пиво и глухо говорили, перебивая, о своём; перебрал струны, вскинул голову, затянул печально-протяжно… Запертая в кухне кошка заскребла когтями по двери, взвыла. Павлов придал голосу большего драматизма. «М-м-м», – волновалась кошка. Кто-то вдруг хмыкнул, громко и оскорбительно, и музыкант, остановившись в мгновение, схватился за сигарету. «Это вы из жизни взяли, автобиографическое?» – с придыханием спросил какой-то дурак. «Что? Ах… Всё у меня в какой-то степени взято из жизни». Он бросил окурок, сосредоточиваясь. Запел… Из кухни вновь пошел неимоверный мучительный вой. «Музыкальная у вас киса», – со злобой сказал Павлов. Рита вскочила, потащила сопротивляющуюся кошку на балкон; музыкант поспешно допел – вой глухо проникал сквозь хлипкие кооперативные стены, – свернул концерт и в прихожей, дергая упирающуюся «молнию» дерматиновой куртки, с отвращением озвучил, что, вообще говоря, он берёт по пятьсот рублей с носа, но раз они не в состоянии организовать творческую атмосферу, то денег ему никаких не надо, «что это вообще такое?!», «да и пошли вы на хер!»
Мда, вот Манилин умеет с людьми, а у Риты с Игорем как-то из рук вон плохо.
Времени до восьми было – всего ничего, предусмотрительно они такси поймали!
Без пяти восемь вступили в подъезд – Рита, как всегда, огляделась и протянула мечтательно: «В таком вот подъезде хоть сейчас ложись да помирай! У нас тоже, конечно, ничего, но не то…» Украдкой достала из сумочки флакон духов. Дальше – дубовый паркет, звонок – и наконец он сам на пороге, сияет, гладит черными глазами, очаровательно склоняет голову к плечу: «Точность, Марго, вежливость королей, запомните». Здесь, в этом чудесном месте, Рита никогда не была Ритой, она была Марго. Нигде больше она не позволяла величать себя так, разрешено это было лишь Манилину и всем его гостям. Рита, Марго… Рита – это там, за порогом, во мраке, на окраине… Там, где ей, в принципе, хорошо живётся, да и жаловаться не на что, но… не то… А Марго – это здесь, в свете, среди красивых и замечательных людей…