Тутанхамон

Я очнулся от того, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо, и, с трудом разлепив отяжелевшие веки, увидел того, кого и должен был увидеть — фараона, стоявшего прямо передо мной. Мне казалось, что я проспал много часов, но тотчас же понял, что сон мой длился всего лишь несколько мгновений. Тутанхамон спросил меня:

— Ты способен меня выслушать, Джхутимес? Возьми этот сосуд, в нём благовония из страны Офир, натри ими виски, и тебе станет легче. А потом мы поговорим, поговорим о том, что тревожит и тебя, и меня.

— Прости меня, твоё величество...

— Прощаю.

Я взял из рук Тутанхамона сосуд и, морщась от боли, натёр себе виски благовониями из страны Офир. Они почти мгновенно оказали на меня чудесное действие, подобное мановению волшебного жезла — тяжесть прошла, голова снова была ясной.

— Теперь поговорим, Джхутимес, — сказал Тутанхамон, увидев, что мне действительно стало легче и что я выпрямился в кресле и приготовился слушать. — Завтра же я сам спрошу у царицы, отчего она не рассказала мне о разговоре с Тэйе. Неужели у неё завелись от меня тайны? Надеюсь по крайней мере, что она никому не сказала об этом. Эйе, Эйе... Он всегда знал все тайные дела нашего дома, неудивительно, что царь Хатти попытался подкупить его. Мне жаль только, что он стал вершить за моей спиной дела, которые мне не нравятся. Чего только стоит это дело с немху! То, что он отговаривал меня от войны, понятно мне. Он слишком осторожен и мудр, слишком заботится о вверенных его попечению храмах, боится, что первое место в ряду моих советников займёт Хоремхеб... Всё это я хорошо понимаю, хотя Эйе и не догадывается об этом...

Я изумлённо посмотрел на него, изумление моё граничило с восхищением — почти то же самое рассказывала мне Патененра, когда передавала разговор Тэйе с царицей.

— Твоё величество, боги поистине одарили тебя божественной мудростью...

— Только обыкновенным человеческим умом, Джхутимес. Когда знаешь человека с детства, привыкаешь замечать в нём то, чего не видят другие, угадывать его тайные мысли. Эйе было труднее со мной, чем мне с ним... Меня огорчает его недоверие, это правда... — Он задумчиво коснулся пальцами уголков рта, потом взглянул на меня и улыбнулся. — Пожалуй, я не выполнил ничего из того, чего он хотел от меня; вернее, выполнил не так, как ему бы хотелось. И всё же жаль, что между нами растёт пропасть. Я прошу тебя, Джхутимес, сохранить наш разговор в тайне. Передай Хоремхебу, чтобы в начале седьмого часа ночи[146] он тайно отправлялся к войску в Чилу и шёл с ним к границам Ханаана. Пусть ждёт моих распоряжений, пусть ждёт часа, когда я объявлю войну царству Хатти и сам прибуду к моему войску. Супиллулиума просчитался, если надеялся, что, действуя через моих придворных, сможет удержать мою руку. Он, должно быть, и впрямь считает меня юнцом, не способным принимать решения. Что ж, теперь остановить меня могут только боги. Пока война ещё не объявлена Великим Домом, царь хатти может спокойно спать на своих щитах, но когда я произнесу это слово, войско двинется вперёд и разгромит хатти. Завтра я отправлю донесения правителям Ретенну и Ханаана, отправлю донесение царю Душратте, чтобы их войска выступали в поход против Супиллулиумы. А теперь пойду к Бенамут, мне хочется увидеть её...

— Твоё величество, — сказал я, — всё будет исполнено твоими верными слугами. И всё же будь осторожен, ибо предатель существует, и даже если ему не удастся помешать гонцам или каким-либо иным образом расстроить твои планы, он может чем-то отвлечь твоё внимание, принести тебе ложные сведения. Даже Эйе мог послать свою жену к царице только для отвода глаз, а уж что может вершиться в женском доме, не под силу разгадать даже искуснейшему чародею. Хорошо, что ты отправляешь Хоремхеба, но всякий знает, что без твоего приказа Хоремхеб не поднимет меча. Я опасаюсь за тебя, твоё величество, друзья хатти, если их несколько, могут попытаться отвлечь тебя от войны, придумать важнейшие государственные дела, при которых война будет невозможна...

— Этим как раз занимается Эйе, — улыбнулся Тутанхамон, — но ему не удалось и не удастся заставить меня отказаться от своего намерения. Благодарю тебя, Джхутимес, мой учитель! Иди, передай Хоремхебу всё, что я сказал. Мне всё же грустно, горько, что приходится опасаться своих же собственных придворных. Иди, я доволен тобою! А меня ждёт моя Бенамут...

ЦАРСКАЯ НАЛОЖНИЦА БЕНАМУТ

Мне было горько, мне было прискорбно видеть моего господина погруженным в глубокую печаль, и я тихо сидела у его ног на вышитой золотом и бисером подушке, положив руки ему на колени, глядя в его лицо. Сегодня утром госпожа Тэйе сказала, осмотрев меня, что я уже беременна, уже ношу в себе новую жизнь... Но сказать об этом теперь, когда так мало времени прошло со дня великого несчастья, лишившего фараона его второго сына, нельзя было, и я только смотрела в его прекрасные печальные глаза, только смотрела, мечтая о том, чтобы он сам догадался... Странные дела творились в последнее время во дворце, странно было видеть, как царица приблизила к себе Туту, который и мне оказывал слишком явные знаки внимания, как опускала глаза при виде фараона, как слушала подолгу странные песни карлика Раннабу. Она всё ещё была потрясена своим несчастьем, всё ещё не замечала никого вокруг, даже на своего мужа смотрела отчуждённо, едва ли не враждебно. Я от всего сердца жалела бедную госпожу, и мне было стыдно за мою радость, слишком явно светившуюся в моих глазах. И сегодня, когда господин пришёл ко мне, от смущения я не знала, куда девать глаза, как взглянуть на него, чтобы он не понял моей радости, и в то же время сердце моё хотело именно этого. Я подала ему вино, он поблагодарил меня кивком головы и выпил чашу до дна, потом отдал её мне и, отдавая, взял мою руку, слегка сжал запястье. Огромная нежность билась в моей груди, как волна, и, не в силах сдержать её, я приникла к его руке, прижалась к ней лицом... И опять оба мы не сказали ни слова, только потянулись друг к другу. Слова отца вспоминались мне — «сделай так, чтобы в твоих объятиях он находил успокоение от всех своих горестей и забот...» И мои руки стали как руки богини-хранительницы, кольцо которых не могла бы разомкнуть даже обрушившаяся на нас волна великой реки.

— Бенамут, — сказал мой возлюбленный господин, — скоро расстанемся, скоро я отправлюсь на войну с хатти. Не грусти, я вернусь скоро. Я рад, что принял решение и что ничто не помешало мне его выполнить. Хоремхеб отправился в путь час назад, тайно. Все думают, что он отправится только через три дня, но Раннабу посоветовал мне поступить так, и я с ним согласился.

— Неужели во дворце есть твои тайные враги, мой божественный господин?

— Боюсь, что так, Бенамут. Но на этот раз провести им меня не удастся. Через пять дней, когда Хоремхеб достигнет границы Ханаана, я объявлю о войне с хатти, и гонцы понесут к Хоремхебу приказ начать военные действия. Я выполню свой долг, Бенамут, выполню! Пусть Душратта будет спокоен хотя бы из-за того, что его брат и союзник Тутанхамон не оставил его в беде. У него самого во дворце неспокойно...

Он говорил со мною о важных делах, и никак не получалось выполнить совет отца, мне приходилось слушать, внимать. Я понимала — он должен был сказать об этом кому-то, кто не разбирался в тонкостях, кто мог оценить его дела одним лишь чувством.

— Я не умею хранить тайны, — сказал фараон, улыбаясь, — видно, совсем не умею, потому что вот говорю с тобой о том, чего никто не знает...

— Разве никто, мой божественный господин?

— Только её величество — Анхесенпаамон. Она знает, что я отправил Хоремхеба в путь. Она вошла в мои покои в то время, как я отдавал Джхутимесу папирус с начертанным на нём приказом Хоремхебу. Но ей не нужно говорить о соблюдении тайны.

Я улыбнулась, хотя мне было совсем невесело.

— Это хорошо, мой лучезарный господин.

146

...в начале седьмого часа ночи... — Египтяне делили сутки на двенадцать дневных и двенадцать ночных часов, продолжительность их постоянно менялась в зависимости от времени и даже месяца года, поэтому седьмой час ночи может означать и час ночи, и два, и три, но также и одиннадцать, и двенадцать.