Валленштейн

Граф находился в полузабытьи, когда Курт ввёл в его покои застенчиво улыбающуюся девушку. Очнувшись от нежного прикосновения её рук и внезапно увидев перед собой милый образ возлюбленной, Пикколомини невольно вскрикнул: ему почудилось, что сам ангел спустился с небес, чтобы унять адское пламя, которое страшным пожаром любви испепеляло его душу. Он страшно побледнел, тяжёлый вздох вырвался из его груди, и он дрожащей рукой схватился за бешено колотившееся сердце.

Ханна бросилась к возлюбленному и, уже не смущаясь, стала покрывать робкими поцелуями, обильно смачивая слезами его лоб, щёки, глаза, губы.

— Ханна, милая Ханна, ты воистину ангел, ниспосланный из самых небес, чтобы спасти меня, — прошептал пересохшими губами граф и впервые за долгое время улыбнулся такой знакомой обаятельной улыбкой.

Взгляд девушки случайно упал на пузырёк с чудодейственным бальзамом, изготовленным её отцом.

— Вот сейчас ваша милость примет немного бальзама, — проворковала она. — Вам сразу станет легче.

— Из твоих рук — хоть смертельный яд! — с восторгом воскликнул граф.

Дочь лекаря, мило улыбаясь, налила целую рюмку бальзама и собственноручно, словно заботливая мать, напоила этим снадобьем графа.

— Фи! Какой противный вкус у этого бальзама, — скривился он.

— Ничего, ваша милость, все лекарства — невкусные. Зато теперь вы быстрее встанете на ноги, — успокоила его девушка, откровенно любуясь внешностью графа.

— Я уже здоров, — неожиданно тихо, вполголоса, но твёрдо заявил Пикколомини. Он, резко поднявшись, уселся поудобнее, свесив с постели на пол, устланный мавританским ковром, босые ноги. На золотисто-смуглых щеках графа загорелся жаркий румянец. Тяжело и часто дыша, он смотрел на Ханну каким-то странным, непонятным для неё взглядом, затем, не говоря ни слова, порывистым движением обнял её, притянул к себе, и их губы слились в длинном глубоком поцелуе. По всему телу Ханны пробежала дрожь, и она невольно крепко прижалась к возлюбленному, а тот, осторожно наклоняясь вместе с нею, уложил полуневменяемую девушку на постель и начал нетерпеливо расстёгивать её корсет.

Очнувшись от оцепенения, Ханна ухватилась за руки графа и крепко сжала их, не позволяя себя раздеть, однако он уже потерял над собой контроль и изо всех сил рванул широкий подол её нарядного платья. Раздался сухой треск шерстяной материи.

— Ваша милость! Что вы делаете? — глухо простонала Ханна. — Так ведь нельзя!

Эти слова Пикколомини пропустил мимо ушей, сгорая от нетерпения и жгучего желания, к голосу рассудка он больше не прислушивался. Однако внезапно его красивое лицо исказилось в жуткой гримасе, граф сильно побледнел и, оставив платье Ханны в покое, как бешеный, заметался по спальне, потом стремительно подскочил к своей роскошной кровати, выхватил из-под неё ночной горшок и опрометью бросился вон из комнаты.

Девушка с изумлением смотрела ему вслед, машинально поправляя разорванную в нескольких местах юбку. В этот момент появился граф, бледный, как мел, от стыда и злости. Он уселся рядом с Ханной. Та, с опаской посмотрев на него, осторожно отодвинулась в сторону, но он, словно тигр, бросился на девушку и подмял её под себя. Ханна что есть силы молча сопротивлялась. Как раз в этот, весьма важный для графа момент вошла горничная с ночным горшком в руках.

— Ваша милость! С вашего разрешения, я поставлю его на обычное место, а то вдруг снова возникнет нужда! — полным ехидства голосом заявила горничная, сдерживая душившую её ревность.

От неожиданности Пикколомини вздрогнул, отпустил Ханну и резко развернулся к подлой служанке.

— Что б ты сдохла, облезлая кошка! Вон отсюда, дрянь! — приходя в неописуемую ярость, заорал он не своим голосом.

В бешенстве он схватил ночной горшок и с силой запустил его вслед убегающей горничной.

Граф повернулся к Ханне, которая попыталась было удрать следом за горничной. Её возлюбленный кинулся вдогонку, споткнулся, но, падая, успел всё-таки схватить беглянку за ноги. Ханна потеряла равновесие и растянулась на полу. Пикколомини тотчас навалился на неё всем телом и, не помня себя, начал срывать одежду со своей жертвы.

Перепуганная девушка, на которую странные манипуляции графа с ночным горшком произвели удручающее впечатление, упорно не желала расстаться со своей честью. Злость и глубокое отвращение удвоили её силы. Ханна потеряла всякий страх перед насильником и сомкнула свои руки на тонкой, почти женской шее графа. Её ещё недавно нежные и ласковые пальцы внезапно приобрели твёрдость железа и, словно когти коршуна, вцепились в глотку взбесившегося высокородного развратника.

Задыхаясь, граф попытался оторвать руки Ханны от горла, но злость и обида заглушили в душе дочери шверинского лекаря христианское милосердие и превратили это ласковое и доброе создание в разъярённую мегеру. Руки графа ослабли и повисли, словно плети, глаза закатились вверх, лицо смертельно побледнело и начало синеть.

Вряд ли Ханна собиралась задушить Пикколомини, но ему, безусловно, было бы несдобровать, если бы не чудодейственный бальзам. Благотворное действие «эликсира жизни» выручило графа: чрезвычайно отвратительный запах резко ударил в чувствительные ноздри девушки, будучи по натуре очень брезгливой, она тотчас опомнилась и разжала свои цепкие пальцы. Тот без сознания повалился на пол и застыл в нелепой позе. Увидев изгаженную ночную рубашку, она с отвращением сплюнула. Затем, с ужасом глядя попеременно на свои руки и на безжизненное тело Пикколомини, невольно вскрикнула. Безумный страх охватил её. Она решила, что нечаянно удавила своего возлюбленного.

— Езус Мария, что я натворила? — прошептала Ханна, полная искреннего раскаяния. — О, Господи, спаси и сохрани мою душу! О, Святая Дева Мария, помоги мне! — взмолилась она и со слезами на глазах со всех ног бросилась вон из этой пропитанной зловонием комнаты.

У самой двери Ханна столкнулась с высоким худощавым миноритом. Его голубые со стальным отливом глаза сверкали гневом.

— Мир этому дому, — промолвил он глухим и, как показалось Ханне, каким-то замогильным голосом. — Однако, я вижу, здесь совершено убийство. Это тяжёлый смертный грех, особенно для женщины, призванной Господом Богом в муках даровать жизнь роду людскому, а не отнимать её! — С этими словами монах впился стальным взглядом прямо в самые зрачки расширенных от ужаса глаз Ханны и, казалось, проник в её мозг. — Ты, погрязшая в гнусном разврате блудница, поднявшая руку на защитника святой веры, отвечай мне: за что ты убила графа Октавио Пикколомини, благородного тосканского патриция? Признавайся, кто тебя подослал?

Тут вдруг раздался громкий хрип и кашель графа. Тяжело привстав, он уселся на пол, держась обоими руками за помятую шею.

— Низкая, подлая тварь! — прохрипел он, с трудом переводя дыхание. — Тебе это дорого обойдётся!

— Ты, несчастный сластолюбец, сидящий в нечистотах, молчи! — оборвал его монах. — Впрочем, лучше скажи — кто эта ведьма? Ведь она ведьма и колдунья, не правда ли? — допытывался зловещий гость.

— Воистину так, святой отец, — прокаркал Пикколомини. — Курт, сюда! На помощь! — внезапно заорал он хриплым голосом.

— Курт! — громовым голосом крикнул монах.

В коридоре раздались торопливые тяжёлые шаги, и в дверях спальни появился заспанный слуга.

— Болван! Меня чуть не задушила эта проклятая ведьма! В подвал эту... ах... — граф внезапно оборвал свою речь на полуслове, вскочил, как ошпаренный, подхватил валявшийся тут же ночной горшок и мгновенно скрылся за дверью: чудодейственный бальзам продолжал исправно действовать и опять, как и обещал шверинский лекарь, поднял на ноги «безнадёжно больного».

— Что, собственно говоря, здесь происходит? — злобно прошипел монах.

Курт растерянно почесал затылок и тотчас нашёл что ответить:

— Это, ваше преподобие, колдунья навела порчу на моего несчастного господина, из-за её злых чар он не спал, не ел в течение почти двух недель. — С этими словами слуга кивнул в сторону оцепеневшей девушки.