Валленштейн

— К саням! Занимай круговую оборону!

Рейтарам и казакам не нужно было два раза повторять: уже через мгновение они, прикрываясь своими лошадями, грозно ощетинились короткими мушкетами и пистолетами. Епископ не остался безучастным наблюдателем и, откинув меховой полог в сторону, достал из-под сиденья длинноствольный испанский мушкет, положил рядом с собой обнажённую шпагу и пару отличных бельгийских пистолетов. Гайдуки со свистом и гиканьем ринулись на попавших в засаду людей. Однако град свинца отбросил их назад: на снегу остались лежать несколько трупов и тяжелораненые гайдуки, которые корчились от боли, вопили проклятия и просили о помощи. Те, кому повезло больше, поспешили исчезнуть в лесной чаще. Гайдуки залегли за поваленными деревьями, и было слышно, как они пререкаются между собой, перемежая спор угрозами и проклятиями, адресованными путникам.

— Обещают нас разорвать, привязав к нашим же лошадям, или посадить на колья, — перевёл Конашевич-Сагайдачный, перезаряжая свои пистолеты. — Они не оставят нас, но если мы продержимся до рассвета, то есть слабая надежда, что на этой дороге может появиться отряд сборщиков налогов из Сучавы. Однако, хватит ли у нас пороха и свинца?

— Тогда возьмёмся за шпаги и сабли, — хмуро сказал Валленштейн.

— Дорого этим оборванцам обойдётся встреча с пани Изольдой, — обнажая наполовину свой клинок, хвастливо заявил хорунжий Пржиемский.

Сотник Мак бросил на шляхтича короткий взгляд, но ничего не сказал, старательно орудуя шомполом в стволе длинной пищали.

— А что, пан сотник предпочитает пушку настоящему рыцарскому оружию? — не унимался хорунжий.

— Я предпочитаю в такое время года сидеть дома, — хмуро ответил сотник.

— Видно, пан сотник привык воевать только за деньги, как и всякий сечевой рыцарь, — засмеялся Пржиемский.

— А пан хорунжий за что воюет?

— Разумеется, как настоящий рыцарь, я воюю только за честь служить своей саблей его величеству королю Речи Посполитой[52], — возмутился шляхтич.

— Вот и я говорю, — усмехнулся сотник Мак, — кому чего не хватает, тот за то и воюет.

Вокруг все прыснули от смеха. Хорунжий, разозлившись, выхватил из ножен саблю и воскликнул:

— Пся крев! Я сейчас сам, в одиночку, или разгоню эту шайку гайдуков, или умру, и тогда никто не посмеет заявить, что мне не хватает чести!

— Погодите, пан хорунжий, до утра успеется, — осадил его Конашевич-Сагайдачный. — Если пан хорунжий падёт смертью героя в бою с лесными ворами, то кто же защитит его преосвященство епископа? — Полковник с укором взглянул на сотника Мака и добавил: — Нам надо любой ценой продержаться до утра, а не размахивать саблями.

Пржиемский тотчас напустил на себя важный вид, надулся, как индюк, передвинулся поближе к саням епископа, бормоча под нос:

— Только сабля доброго католика, а не какого-то схизматика[53] может послужить его преосвященству.

Между тем, не успел Конашевич-Сагайдачный столь дипломатично потушить ссору, как из-за поваленного дерева раздалось:

— Эй, простолане![54] Если хотите уйти отсюда живыми и здоровыми, то несите немедленно полную шапку золота, отдайте лошадей и оружие, и тогда убирайтесь на все четыре стороны! До Тарашан сможете добраться пешком ещё сегодня, до полуночи!

Епископ и его спутники молча продолжали усердно работать шомполами в стволах мушкетов и пистолетов. Всем было ясно, что это обещание гайдуков гроша ломаного не стоило.

— Эй, простолане! Я, Тома Кинэ[55], вас спрашиваю: договоримся мы по-хорошему или нет? — В последних словах капитана гайдуков чувствовались чуть ли не жалобные нотки.

— Эй ты, голан![56] — крикнул в ответ Конашевич. — Подходи сюда, если желаешь. Полной шапки золота я тебе не обещаю, но свинца получишь вволю!

— Напрасно вы так, братцы! Мы хотели как лучше! Теперь держитесь! Тома Кинэ оскорблений не прощает! — пригрозил вожак гайдуков.

Разбойники, потоптавшись на месте, скрываясь в лесной чаще и за поваленными елями, нерешительно, со всеми предосторожностями продвинулись на расстояние выстрела, но едва пуля из казачьей пищали уложила одного из них наповал, они стремительно отхлынули назад.

— Раз так, мы будем в вас стрелять и перебьём всех ваших лошадей. Пускай не достанутся ни вам, ни нам! — закричал капитан гайдуков.

После этих слов раздалось несколько выстрелов, но наступившая темнота, деревья и значительное расстояние не позволяли как следует прицелиться. Кроме того, гайдуки явно уступали в воинском ремесле рейтарам и казакам.

— Если завтра не появятся сборщики налогов, гайдуки попытаются взять нас измором, — рассуждал вслух Конашевич-Сагайдачный. — Хорошо, что мы не нарвались на разъезд татар или турок, которые во время рождественских праздников имеют обыкновение охотиться за ясырем[57], они считают, что христиане в это время беспечны: пьют, гуляют, веселятся, как могут, и начисто забывают об опасности со стороны басурман.

— Да, дурацкое положение, и сражаться не с кем, и не ясно, как выпутываться, — с досадой согласился Валленштейн.

Казачий полковник оказался прав: вскоре со стороны гайдуков запылали костры, от которых потянулся вкусный запах жареного мяса. Похоже, гайдуки устраивались надолго, решив вести осаду по всем правилам, не давая жертве ни передышки, ни возможности ускользнуть, с их стороны не было заметно никакого движения, казалось, они сами дают возможность епископу и его спутникам уйти в чащу, затеряться в лесу. Однако казаки, хорошо знакомые с повадками гайдуков, отлично знали и эту примитивную уловку: в лесной чаще гайдуки чувствовали себя как дома и мгновенно бы разделались даже с целым отрядом опытных воинов, которые не могли действовать там боевыми порядками и воспользоваться своим преимуществом в вооружении.

— Может, всё-таки попытаемся прорваться? — спросил епископ. — Кто знает, чем может кончиться это сидение на большой дороге в компании с лесными ворами?

— Ваше преосвященство, лучше немного подождать. Возможно, удастся выманить этих негодяев из леса и, когда они пойдут на нас, мы сможем уложить ещё несколько разбойников, тогда... — договорить Валленштейн не успел.

Внезапно вдали на освещённой мертвенно-бледными лучами молодого месяца дороге показались огромные тени всадников. Тени быстро приближались к поваленным деревьям, и если бы не глухой стук множества копыт, могло показаться, что это несутся призраки казнённых в Кузминском лесу ляхов. Расстояние между неизвестными всадниками, силуэты которых уже были отчётливо видны, и кучками гайдуков на дороге быстро сокращалось. Разбойники, всецело поглощённые осадой, не сразу их заметили, осаждённые же всё это отлично видели и у них под шапками и боевыми шлемами зашевелились волосы.

— Езус Мария, — перекрестился хорунжий Пржиемский. — Польские гусары восстали из могил, ибо их кровь вопиет о мщении.

— Скорее всего, это такие же живые люди, как и мы, — спокойно заметил епископ. — Только неизвестно: друзья это или враги? Не дай Бог, если это враги.

— Тогда уж лучше иметь дело с призраками, — усмехнулся Валленштейн.

Наконец и гайдуки заметили армию «призраков». Раздался пронзительный свист боевой тревоги. Словно цыплята, спасающиеся от острых когтей коршуна, бросились они врассыпную, стараясь скрыться в лесной чаще. Некоторым это удалось, но многие несчастные были изрублены саблями или насажены на пики, а кое-кому досталась ещё более горшая участь — они имели неосторожность попасть в плен. Когда стихли мольбы о пощаде, крики раненых, вопли и проклятия, сопровождающие свалку на лесной дороге, раздался из-за завала громкий голос, судя по всему, принадлежащий предводителю отряда ночных всадников.

52

Речь Посполита — название объединённого государства, которое по Люблянской унии 1569 г. образовали Польша и Великое княжество Литовское.

53

Схизматик — от греч. «схизма» — раскол — словом «схизма» обозначались любые распри, противоречия между группировками внутри Церкви (в том числе и конфликт между западной и восточной христианскими церквями).

54

Глупцы (искаж. рум.).

55

В буквальном переводе с румынского — Тома Пёс.

56

Босяк, голодранец — одно из самых больших оскорблений в Валахии. (Прим. авт.)

57

Ясырь — пленный.