Страница 2 из 23
Тацумаса ласково приоткрыл младенцу губки, сунул в ротик палец, пощупал десну. Когда сын спал, разбудить его было невозможно.
– Правда зуб! – прошептал мастер, блаженно жмурясь. – Острый, как у тигра.
– Ара! – всплеснула руками О-Судзу. – Скоро придут гости, а я, бестолковая, забыла
почернить зубы
хаори
Убранство гостиной было идеальным для поэтического вечера, пришедшегося на поздневесеннее полнолуние. Свечи освещали только стол, чтоб не соперничать с небесным сиянием, когда придет время открывать сёдзи в сад. На столе – письменные принадлежности, табак и трубки, а также сезонное угощение: рисовые пирожные, мармелад в виде цветков сакуры и яблони, кувшинчики и чашки для сакэ. Благовонные палочки источали тонкий, неназойливый аромат свежей травы. Из деревянной лаковой клеточки доносилось умиротворяющее пение сверчков.
Первым, ровно с наступлением Часа Собаки, прибыл неизменно пунктуальный Саяма, знаменитый врач по внутренним болезням. Он всегда ходил пешком, в сопровождении двух слуг: один нес фонарь, другой зонтик. Время дождей еще не наступило, но сенсей без зонта из дому никогда не выходил, он был человеком твердых привычек. Приношение к столу Саяма вручил сам: парчовый узелок, в нем стеклянная банка с чем-то бордовым.
– Это засахаренная клубника, называется «дзяму». Я ездил за ней в Ёкохаму. Там открылся «хотэру», гостиница для иностранных моряков, и при ней есть лавка. Столько всего интересного! Попробуйте, попробуйте!
Ему не терпелось угостить хозяев заморским деликатесом. Сенсей был знатоком голландских наук и любителем всего чужеземного, человеком экзотических суждений и, случалось, нес ужасную чушь. Например, всерьез утверждал, что у ёкохамских варваров тоже есть своя культура, а не только арсенал технических трюков. И все же Тацумаса относился к чудаку с почтением. Саяма был достойнейший человек, только немножко утомительный. В стихосложении он, увы, мало что смыслил, но считал себя выдающимся поэтом и не пропускал ни одного вечера рэнга.
Тацумаса обмакнул палочку в подозрительную липкую массу, гадливо облизнул. Вкус и цвет у пресловутого «дзяму» был ужасающий: будто муха нажралась сахара и ее потом вырвало кровью. А учтивая О-Судзу поела и похвалила. У доктора от удовольствия глаза под толстыми стеклами, и так огромные, выпучились еще больше.
Потом прибыла в паланкине госпожа Орин – как всегда, ярко, шумно и празднично, в сопровождении разноцветных фонариков, под звон дорожных колокольчиков. Несли ее не мужчины, а крепкие носильщицы в нарядных кимоно. Такое уж у этой гостьи было ремесло – восхищать и поражать. В дневное время за ее кортежем обычно следовали зеваки.
Орин-сан была самой знаменитой куртизанкой
веселого квартала Ёсивара
Отношения со звездой «ивового мира» (так издавна называлось искусство покупной любви) у супругов тоже были давние. Несколько лет назад О-Судзу вдруг забеспокоилась, что их любовь стала чересчур пресной, и отправила мужа к прославленной мастерице за наукой. Тацумаса провел в гостях у Орин волшебную ночь, потом всё в подробностях пересказал жене, и после этого их любовная жизнь очень украсилась. Из благодарности О-Судзу пригласила куртизанку на поэтический вечер, и та сделалась постоянной гостьей.
Орин-сан была само очарование. С ее приходом гостиная будто озарилась радугой, наполнилась мелодичными звуками. Они изливались из куртизанки, будто из музыкальной шкатулки. Смеялась ли она, издавала ли восклицания или просто говорила – всё получалось диво, а когда в беседе возникала пауза, Орин подносила к губам маленькую флейту, всегда лежавшую в рукаве кимоно, и наигрывала что-нибудь короткое, прелестное.
Больше сегодня никого не ждали. Вечер рэнга, «цепляющихся строк», начался.
По правилам, установленным в Доме-под-березой, вначале хозяин наугад доставал листок из колоды карт
«Сто стихов ста поэтов»
На карте, которую вынул Тацумаса, оказалось стихотворение Фудзивары Асатады. Придворный кавалер, живший девять веков назад, оставил потомкам горькие строки:
Тацумаса переписал три первые строки на бумагу своим превосходным, щегольским почерком, потом продекламировал вслух. Концовку, конечно, опустил, но ее и так все знали.
Саяме как гостю-мужчине надлежало сочинять первым. Он окунул кисточку в тушь, забормотал: «Не ведать мне бы, не ведать мне бы…». Помогая ему войти в поэтическое настроение, Орин заиграла на флейте «Ветер в тростниках».
– Вот, готово! – воскликнул сенсей. – Послушайте.
– Западные медики установили, что зараза передается воздушно-капельным путем, – пояснил он и засмеялся, очень собой довольный.
Куртизанка шутливо стукнула его веером по запястью.
– Ара! Как вульгарно! Сиракаба-сама, спасайте стихотворение. Нужно что-нибудь возвышенное, весеннее!
Тацумаса поклонился, секунду подумал. Кисть размашисто прошлась сверху вниз.
Этот прием, очень удобный для следующего участника, назывался «стрела на тетиву»: бери и стреляй в любую мишень. Орин – теперь был ее черед – оценила галантность, с поклоном отложила флейту, картинно приподняла правый рукав, дав всем полюбоваться умопомрачительным запястьем. Без малейшего колебания написала:
О-Судзу – она сидела не за столом, а чуть в стороне, готовая подливать сакэ в опустевшую чашку – восхищенно вздохнула. Профессия Орин придавала вроде бы банальным строкам тонкий и глубокий смысл, намекая на то, что куртизанка не просто торгует своими ласками, а находится в вечном поиске идеальной любви, найти которую уже не надеется.
– Теперь прошу вас, – попросила Орин хозяйку. – Сакэ мужчинам буду наливать я.
Та поотнекивалась, потом согласилась и тоже села к столу. Это был всегдашний ритуал.
О томлении О-Судзу написала вот что:
10
Чернение зубов
Замужние женщины покрывали зубы черным лаком, что в глазах европейских путешественников выглядело довольно устрашающе.
Иностранцы полагали, что японки нарочно себя уродуют, демонстрируя верность супружескому долгу. На самом же деле лак выполнял функцию защитного слоя. У японцев в рационе питания не хватало железа, и особенно страдали женские зубы, потому что после родов процесс разрушения ускорялся.
Ну и вообще: кто сказал, что белые зубы – это красиво? Дело вкуса.
11
Хаори
Этот предмет туалета обычно надевался поверх кимоно ради пущей торжественности. Хаори самурая на плечах, рукавах и спине могли быть украшены вышивкой в виде фамильного герба.
Молодой человек из хорошей семьи принарядился.
(Фотография сделана британцем Феликсом Беато в середине 1860-х годов).
12
Веселый квартал Ёсивара
На самом деле это был не квартал, а целый столичный район, где располагались всякие увеселительные заведения, в том числе так называемые «чайные дома» (о-тяя). В них можно было, конечно, заодно и попить чаю, но мужчины ходили туда с иной целью.
Проституция была организована с обстоятельностью, присущей любой японской иерархии. Талантливая девица могла сделать большую карьеру, продвигаясь от ранга к рангу. Начинался трудовой путь с камуро (младшей ученицы), потом девица становилась старшей ученицей синдзо и лишь затем достигала уровня профессиональной зрелости. Были проститутки низшего ранга хаси-дзёро, среднего ранга коси-дзёро, старшего ранга тайю – это всё «офицерский состав» Ёсиварской армии. До «генеральского» чина ойран (к которому принадлежит госпожа Орин) дослуживались только самые яркие дарования. Зато и жизнь у них была совсем другая. Попасть к высокопоставленной куртизанке могли только самые ценные клиенты, да и то лишь в случае, если ойран соглашалась иметь с ними дело.
На этой фотографии – пролетарии секс-индустрии:
Ойран же выглядела так:
13
«Сто стихов ста поэтов»
Самая известная антология древней поэзии (XIII век). Содержание полностью соответствует названию: от каждого автора по одному стиху.
Во всей средневековой Европе и близко не набралось бы такого числа поэтов, японцы же могли себе позволить отбирать только самых лучших – и кроме главной антологии были другие, менее известные.
Существовала очень популярная салонная игра в карты. На каждой картонке писалось одно из стихотворений сборника (или его часть), и разыгрывалось нечто вроде поэтического лото. Приличному человеку полагалось знать стихотворную классику наизусть.
Карты для этой азартной игры
Мое любимое стихотворение написано поэтессой Оно-но Комати примерно во времена, когда Рюрика то ли призвали, то ли не призвали славяне.