Вороньи тундры

Алексей Болотников

Вороньи тундры

Открыв дверцу печи, моложавый старик аккуратно клал берёзовые полешки в алый жар углей.

Лицо, озарённое светом, охватывало приятным теплом. Ноздри улавливали горячий дым. Что-то ещё – невыразимо-томное! – услаждало старого. Стоя на колене, он несколько секунд ждал, когда вспыхнет новое пламя и затрещит-загудит печная топка.

И, прикрывая дверцу печи, надолго смыкал веки.

Поднимаясь с колена, с опорой на низенькую табуретку, он пересаживался в кресло, стоящее у стола, и снова открывал папку. На её потрёпанной лицевой обложке цветом блёклого аметиста было написано

Вороньи тундры

Геологический сезон 1973

О скуке и капустном пироге

Кеха Семёнов устало плюхнулся в кресло. Попытался сунуть руки в карманы поношенных джинсов, но, оценив всю тягость этого усилия, только скользнул ладонями по бёдрам и безвольно повис в кожаном сиденье.

В зале ожидания, как призрак былого уюта, присутствовал тронутый прахом обязательный набор гостиничных атрибутов: большое старомодное трюмо с почерневшим зеркалом, умостившееся на трёх резных ножках; окрашенная ультрамарином кадка с декоративным неухоженным деревом; в углу – алюминиевый бачок с дюралевой кружкой на цепи… Резко бросался в глаза плакат – символ авиации местного значения: «роза ветров» на пёстром фоне северного сияния. В геометрический центр розы безвестный художник искусно вписал лик Феба. Бог солнца хищно щурился, лукаво всматриваясь в пассажиров. Каждого вызывал на состязание.

Семёнов надолго остановил на нём взгляд, пытаясь отразить собственной гримасой этот усмешливый и пожирающий прищур. Глаз Феба потеплел. Оранжевый отсвет сияния усилился, точно пламя в керосиновой лампе, покинул глазницы и потёк под ноги – лучистым бархатным реальгаром… Захватывал щиколотки, колени, руки, стискивая банным паром и, показалось, запахом хвойной смолы. Достигнув глаз, неукротимый вал тепла и запаха внезапно зазеленел пламенным малахитом, лаская покоем и неземным наслаждением… Зелень утопила сознание… Баюкала… Щекотала ноздри… Внезапно Семёнов уронил руку и – очнулся… Зелень испарилась из глаз, мгновенно свернувшись незримой улиткой. Зал… Пустые кресла вокруг. Тишина…

В дверь зала один за другим протиснулись три щуплых пацанёнка и принялись молча теребить сидевшую у входа бабку. Она не замечала приставаний, словно суету мух.

Кеха пригляделся: лопарка читала Шолохова. Длинные её юбки, по-цыгански пёстрые, покрывали тщедушное тело от шеи до пят. Были видны лишь ступни босых ног.

Бабуля досадливо отодвигала то одного, то другого внука, нетерпеливо скрючивала пальцы ног и упорно ни на что не обращала внимания. Однако, ребятишки вынудили-таки. Бабуля сердито зашипела, незаметным движением колыхнула складки одежды, сунула ребятам в руки по рублю. Внуки кинулись через зал в буфет. Лопарка уткнулась в книгу.

Кеха Семёнов хмыкнул, ещё раз померился силою взгляда с Фебом, сдаваясь, прикрыл глаза и вздохнул:

– Ннда-а-а, ожидалочка… Ждать да догонять… Как там у великих?.. «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их… – наша задача»…

Днём раньше он ехал в Иркутский аэропорт, тяготясь массой и тяжестью абалаковского рюкзака. Ни малахита, ни реальгара на трассе, покачивающей автобус с ранними пассажирами. Привычная экзотика сибирской обыденности, которой замылился глаз. Но на сердце лежала непреходящая радость начатого путешествия – сгусток счастья, любопытства, томительного ожидания… В порту поджидал коллега, доставивший сюда три центнера экспедиционного груза: баулы, тюки, рюкзаки… Этим габаритам предстояло более семи тысяч вёрст подпорчивать путешествие, ибо – тягло… Добавив свой рюкзак в общую кучу, Семёнов пожал руку коллеге и, отвалившись к стенке, сполз задницей на пол. Демонстрировал смертельную усталость.

Их ожидали столицы. Москва, Питер… И трудно вообразимый отрезок пути до неведомого Ловозера в глубинах Вороньих тундр. И ещё нечто фантастическое, завёрнутое в обложку «терра инкогнито»…

Преодолели без спешки и суеты. И вот очередная пересадка на последнем аппендиксе путешествия… Семёнов, как и его спутник, тяготился простоем.

В условиях сурового Заполярья он надеялся любоваться суперпейзажами белых ночей, бесконечно-таинственными полузакатами и восходами светила, ночами не уходящего за горизонт. Картинами, словесно и доходчиво расписанными Кехиным однокашником Саней Пельменёвым, год назад сидевшем в этом кресле. И чем-то ещё – щемительно-нежным, утончённым, но неизведанным, а потому особенно желанным: то ли умопомрачительной тайной северного сияния, то ли вкусом терпко-хмельной ягоды морошки…

Но был день самого начала лета, и все общеизвестные прелести заполярных широт были загрунтованы скукой и духотой этого дня, как воображаемая многоцветная акварель – грубым полотном холста. Младший лаборант Лаборатории пегматитов уважаемого сибирского Института Геохимии, Кеха Семёнов был ужасно удручён.

Он ехал со своим шефом Пал Палычем на очередной геологический сезон в Вороньи Тундры. Для Семёнова первый сезон, а для Лаборатории, которую они представляли с шефом, последний, не планированный ранее, ограниченный в сроках, не обещающий никаких фуроров.

Пал Палыч, едва въехали на территорию аэропорта, ушёл узнать эпилог истории романа кладовщицы порта Раечки с авиатором Дыриным. Год назад история поразила Пал Палыча классической стройностью сюжета, в котором он сыграл весьма представительную роль столичного донжуана. Весь текущий год и особенно последнюю неделю Пал Палыч оптимистично отрабатывал роль по плану второй серии романа.

Кеха Семёнов бездействовал. Вернее было бы сказать, дремал, – утомлённый, сморённый духотой и разочарованием – вытянув ноги и скрестив на груди руки. Но сон не приходил, и младший лаборант, прищурив глаза, наблюдал текущую перед ним монотонную жизнь старенького аэропорта.

Песчаное лётное поле, окаймлённое жёлто-зелёным ёрником, разнотравьем и колючими кустиками карибу мха, было пустынно. Маленькие «Ан-2» и Ми-2», свободные от работы, примостились одиночками у небольшого озера. Голопузые лопарские бутузы копошились под надзором отцов-авиаремонтников, дремлющих под крыльями отдыхающих машин, и не было им дела до белого солнца, до нещадного кольского комарья.

После редкого взлёта, либо такой же редкой посадки, над взлётным полем надолго зависало жёлтое облако пыли, которое, возмутив окружающую среду, растаскивалось внезапными завихрениями и быстрыми тёплыми сквознячками, медленно и неохотно возвращалось в земную колыбель своя.

Сделав сии наблюдения, ценные, увы, не важностью научных заключений, а лишь способностью лаборанта устойчиво мыслить, Кеха снова уснул. В этот самый момент его обнаружил после недолгих поисков Пал Палыч, потный, лоснящийся полным лицом и телесами, крепыш.

Поставив руки на бёдра, Пал Палыч равнодушно скользнул взглядом чуть выше переносицы, осмотрел носки своих запылившихся ботинок. В недалёком прошлом этим грубоватым, но добротным «вибрам» отдавались сибирская земная твердь и хлябь, а чуть позднее – просторы утоптанных улиц столиц, Африканды, Кировска, Апатитов, а вот сейчас, в эти минуты, предполагалось изнашивать область их подошв в не столь отдалённых, но труднодоступных местах под названием «Вороньи Тундры». Но никак не здесь!

Пал Палыч омрачённо размышлял. Он минуту обдумывал что-то довольно скучное и подтвердил свои мысли словом:

– Скучно, мальчик. Скука – самое отвратительнее свойство духа.

Скосив глаза, Пал Палыч нашёл состояние Семёнова анабиозным, и это открытие повергло его в нелирическую тоску.

В Вороньи Тундры на неделе никто не летел.

Чётко вырисовывалась перспектива проторчать на последнем аппендиксе долгого пути ещё день. И два, и три… А укорочённый сезон не предусматривал такой задержки. И Пал Палыч, отвечая за срочность работ, а более того, лелея летний отпуск, категорически исключал портовую волокиту. И хотя на неделе – по проверенным данным – из рейса должна вернуться Раечка, летавшая теперь бортпроводницей, Пал Палыча перспектива не вдохновляла. До Вороньих Тундр пешим ходом добротные «вибры», очевидно, не дотянут. Да и снаряжение… А этот меланхолик в ранге младшего лаборанта?.. Да и Раечка давно уже стала Дыриной…