Страница 10 из 11
Бабушки у Дианы нет. И дедушки нет. Знаю, что он работал или адвокатом, или судьёй. А ещё была собака. Вот и вся семья Дианы: призраки и пропавшие без вести.
– … они всё говорили, пусть бабушка позвонит сначала, объявится, – продолжает Диана, не замечая, что Артур Александрович отключился, – а меня достало, и я сказала, вскрою себе вены прямо в отделении, если маму не начнут искать. Они, ха-ха, чуть кирпичи не отложили.
Диана вытаскивает на свет чёрную кожанку и осматривает с каким–то странным выражением. Вроде бы, лицо весёлое, но в глазах ничего весёлого нет.
Сияние свечи оттеняет шрам на её худющей шее – тот, о котором я говорил Мухлади, – и перед моим внутренним взором снова возникает серое фото трупа.
К горлу подступает тошнота.
– Чел, повернись… Нужно надеть и… Чего с тобой?
Я с трудом вырываюсь из своего кошмара и качаю головой.
Диана подходит, набрасывает на меня куртку. Запах от кожанки струится особый, гуталиновый. Я кое-как надеваю левый рукав, а Диана натягивает правый. Её прохладные пальцы пробегают по моему плечу, вызывают мурашки. Прохладные пальцы с облупленным чёрным лаком на ногтях.
Откуда это едкое чувство вины? Ведь Диана шибанула меня топором – не наоборот.
– Интересно, чего бы мама сейчас сказала?.. – шепчет Диана.
Что куртка Артуру Алекандровичу идёт, хотя и старомодна.
Ладно, очень старомодна.
– Чел, можно… можно тебя попросить?
– Нет.
Я хочу пошутить, но выходит нервно и грубо.
– Чел, пожалуйста! Не говори папе и… и в гимназии. Оки? Или придумай что-то, я не знаю. Только не говори никому, что я здесь и что я… Пожалуйста-пожалуйста! Чтобы за мной не присылали уёбков-соцработников или…
– Не матерись. Я уже кровью из ушей истекаю.
– Да блядь! Не расскажешь?
Кому? Бате? Валентину? О, так много людей, которые не поймут – даже не знаю, кого выбрать.
– Чел. Пожалуйста-блин-пожалуйста.
– Не расскажу. В итоге-то про маму чё?
Диана едко улыбается одними губами и убирает с лица чёлку.
– Так интересно?
Она злится. Точно злится, но я не понимаю, за что.
– Тебе неприятно об этом говорить?
Диана фыркает.
– Я счастлива об этом говорить! Давай! Конечно! Мы же такие друзья, что делимся всем с утра до вечера!
Ответное раздражение вскипает в горле, но я удерживаю его. Диана с минуту смотрит на меня, затем вскидывает руки – как бы сдаётся.
– «В итоге», нашли на камере. Перрон – вагон – она садится. Тю-тю!
– К-какой камере? – не понимаю я.
– Вокзала.
– Чё?
– У нас та-ак много вокзалов.
– То есть, она уехала?
– Я откуда знаю? – Диана сердито взмахивает рукой. – Кассиры её не помнят. На паспорт билета нет. Но есть камера.
Голос Дианы будто врезается с размаху в стену. Она с шумом выдыхает носом.
– Я смотрела запись. Не знаю. Одежда похожа и силуэт. И лицо… эм-м, обрис. Так это называется? Обрис или абрис? Только сумки нет, а куда мама без сумки?..
Диана идёт к матрасу и попой плюхается на него.
– В общем, так я доехала до станции Полный пиздец.
Я облизываю пересохшие губы.
– Не матерись.
– Иди на хер.
Фраза должна звучать шутливо, но в глазах Дианы сквозит раздражение. И это грустно, это угнетает, это куда хуже топора в рёбрах.
Я смотрю на дверь. Выключатель света заклеили скотчем, так что лампы под потолком – если бы электричество дали – не погасишь. Как в первое исчезновение Вероники Игоревны, хотя столько лет прошло, хотя здесь не наш дом, и она никогда не зайдёт сюда.
Ох… ударьте меня чем-нибудь тяжёлым.
– Ладно… дела. Сегодня ещё дела.
– Я не держу.
– Ага.
– Возьми лекарства. Я же тебе… Для тебя…
Диана неопределённо тыкает в сторону бинтов и бутылочек.
Я молча, глупо смотрю на неё, и что-то нехорошее – пауком, задыхающимся в банке, – скребётся в груди.
– Ты, ну… ты вернёшься в гимназию?
Диана ложится спиной на матрас и с нарочитым вздохом вытаращивается в потолок.
– Чё? – Я вопросительно дёргаю плечами.
– О, не знаю. Одни и те же блядские прошлогодние предметы в одном и том же блядском прошлогоднем порядке.
– Не матерись…
– Раз в четверть пиздопляски в актовом зале, где какой-то прыщавый мудень, который на год младше, будет щупать мою грудь. Нет её у меня, нет!
– И поэтому надо свою жизнь прокакать?
Диана моргает.
– Моя жизнь, мне и прокака… кивать.
– Не будь ребёнком.
– Не изображай взрослого, – огрызается Диана и резко садится. – Ты для этого меня искал? Срать в мозги? Спрашивать про мою маму, будто я мало про неё думаю? Прочитать свои нотации? О, как я по этому скучала!
– Я уже говорил, зачем.
– Тогда пошли меня, как следует, – она пальцем тычет себе в грудь, затем на дверь, – и вали на хер.
– Сама вали! – не выдерживаю я.
– Это. Моя. Комната.
«Это комната на заброшенном складе», – хочу я съязвить, но чудом сдерживаюсь и говорю другое:
– Вот и замечательно. Пообщались. Можешь послать меня ещё пару раз, у тебя это хорошо получается. Пока! Удачи! Всего хорошего!
Я разворачиваюсь и с грохотом открываю дверь. Руки чешутся от желания дёрнуть выключатель – оборвать слои скотча и погрузить каморку в немое забвение.
Но ведь электричества нет.
Она и так застыла в этом немом забвении. В безвременье. В беспространстве.
В темноте и пустоте.
Я отворачиваюсь от заклеенного выключателя и медленно, ощупывая ступеньки, спускаюсь по лестнице.
– Не уходи, – доносится голос Дианы, и следом раздаются шаги. – Пожалуйста. Я… я тут торчу днями и ночами – крыша едет. Сама не знаю, что несу.
Лицо моё будто ошпаривает кипятком. Смысл слов доходит с трудом, обрастая страхом и грустью. Я снова зачем-то вру о «делах», которых не существует, а в голове так и подрагивает образ заклеенного выключателя. Он зовёт. Нет, призывает. И я хочу его услышать. Хочу остановиться, вернуться, вытащить наружу, вырвать из скотча, из себя этот чёртов выключатель со всеми его кишками, мясом и нервами, но какая-то сила, какая-то тупая, упорная сила тащит меня прочь.
Сон третий. Мёртвые птицы
1) Я не выспался. Как говорится, мой кофе срочно нуждается в кофе;
2) в первую половину ночи я продрых часа два от силы, и мне снились не заливные луга, а чёрно-белая девушка без лица;
3) вторую половину ночи я безуспешно затыкал протечку в кровеносных сосудах (спасибо, Диана, спа-си-бо);
4) после я дрых ещё минут пять и очнулся с паническим страхом, что куда-то опаздываю и, сколько ни ворочался, успокоиться уже не мог;
5) к утру страх достиг такого уровня, что я напрочь забыл об экскурсии.
Вспоминаю я о ней, когда запыхавшейся пулей вылетаю к гимназии.
Рассветает, и белёсый туман наполняет жёлтое с алыми краями сияние. Пахнет бензином, тарахтят краснопузые автобусы. Все звуки и предметы кажутся сотканными из клочков сна.
– Милый друг, неужели мы имеем счастье тебя лицезреть?
Я вздрагиваю – из дверей автобуса выходит царь Леонидас и оглаживает свою шикарную бороду. Левая половина его лица скрывается в тени, он в чёрной куртке с воротником-стойкой и для препода выглядит слишком круто. Капитан экипажа, отбывающего в ад.
– Здрасте! – Я прикладываю ладонь тыльной стороной к горячему лбу и стараюсь привести мысли в порядок. – Чё-то не очень себя чувствую.
Судя по кислой гримасе Леонидаса, он ни капли не верит, но Артура Александровича и впрямь лихорадит после вчерашнего.
– Температура и всё та-акое?.. – неуверенно добавляю я и, как под гипнозом, направляюсь к автобусу.
Из кармана куртки раздаётся петушиный крик и глохнет в тёплом влажном воздухе, в шуме моторов.
Моя рука на автомате нашаривает телефон и вытаскивает в утренний свет.
Ну да, 8:47. Припозднился.