Зимняя битва

– Фамилии?

Кости у нее на скулах и на суставах едва не протыкали кожу. Синие вены переплетались на руках замысловатым узором.

– Дорманн Хелен, – сказала Хелен, подавая ей свою карточку.

Скелетина изучила документ, кашлянула на него и вернула владелице.

– А вы?

– Бах Милена, – сказала Милена и положила карточку на стол.

Скелетина взглянула на нее с неожиданным интересом.

– Это вы хорошо поете?

– Пою… – осторожно ответила Милена.

– …хорошо? – настаивала Скелетина.

Непонятно было, что кроется за этим вопросом, зависть или восхищение. Или что-то промежуточное между тем и другим.

Милена молчала, и привратница спросила по-другому:

– Вы поете… лучше, например, чем я?

Теперь стало ясно, что Скелетина ищет ссоры.

– Не знаю. Может быть… – сказала Милена.

Проведя в интернате три с лишним года, она, как и все девочки, научилась отвечать надзирательницам и преподавателям: как можно безличней, ничего не утверждая, ничего не оспаривая. От этого зависело собственное спокойствие.

– Так вы поете лучше меня? Отвечайте!

Старому мешку с костями явно хотелось поразвлечься. Она закурила новую сигарету. Указательный и средний палец на ее правой руке были желтые от никотина. Хелен взглянула на часы, висящие на стене. Восемнадцать двадцать. Сколько времени потеряно!

– Не знаю, – спокойно ответила Милена. – Я никогда не слышала, как вы поете.

– А вам бы, наверное, хотелось? – жеманно приставала Скелетина. – Вы были бы счастливы послушать какую-нибудь песенку, но не смеете попросить, а?

Хелен не представляла, как ее подруге теперь выкручиваться, но Скелетина разразилась хриплым смехом, который тут же перешел в неудержимый кашель. Не в силах вымолвить ни слова, она прижала к губам скомканный платок и, не переставая кашлять, сделала девочкам знак, что они могут идти.

Было около половины седьмого, когда подруги вышли наконец за ворота.

– Совсем чокнутая! – констатировала Милена.

Справа светились редкие огни маленького городка, слева – фонари на старом мосту с четырьмя каменными статуями всадников в полном вооружении. Девушки направились к мосту.

– Сердишься на меня? – спросила Хелен. – За то, что осталась без ужина? Моя утешительница даст мне что-нибудь для тебя… Она всегда готовит что-нибудь вкусное…

– Плевала я на этот ужин, – возразила Милена. – Пусть подавятся. Сегодня баланда пригорела, так что… Нет, я сержусь, что ты истратила одно утешение уже в октябре. Сама знаешь, их нужно хотя бы два, чтоб пережить зиму. Вот станет еще темнее, ночи долгие, тогда без утешения не обойтись. А у тебя уже не останется выходов, что ты тогда будешь делать?

Хелен знала, что подруга права. Она сказала только:

– Не знаю. Мне сегодня нужно, вот нужно, и все.

Дождь со снегом ударил им в лицо, заставив зажмуриться. Девушки плотнее закутались в накидки, инстинктивно прижимаясь друг к другу. Под ногами отблескивали разнокалиберные булыжники тротуара. Под мостом, черная и ленивая, текла река.

Милена просунула руку под локоть Хелен и глубоко вздохнула, словно говоря: «Вьешь ты из меня веревки…» Девушки переглянулись и улыбнулись друг другу. Их размолвки никогда не бывали долгими.

– Откуда, интересно, Скелетина знает, что я пою? – спросила Милена.

– В интернате это все знают, – сказала Хелен. – Не так-то здесь много хорошего, такие вещи замечают, ну и говорят о них…

Ей вспомнился тот незабываемый день три года назад, когда она впервые услышала, как поет Милена. Их было четверо новеньких, они сидели на лестнице около столовой и изнывали от скуки. Там была Дорис Лемштедт, которая прожила в интернате всего несколько месяцев, а потом оказалось, что она очень больна, и ее увезли; были Милена и Хелен, чья дружба еще только завязывалась, и кто-то еще, может быть, кроткая голубоглазая Вера Плазил. Дорис Лемштедт предложила, чтобы каждая что-нибудь спела – все-таки веселее. Подавая пример, она первая принялась напевать какую-то песенку своего родного края. Дорис была из долины. В песне говорилось о солдатской жене, которая верно ждет своего мужа, но можно было догадаться, что он не вернется. Дорис пела неплохо, и три ее товарки поаплодировали ей – тихонько, чтоб не привлечь внимание кого-нибудь из надзирательниц. Пункт 42 правил внутреннего распорядка гласил: «Запрещается петь или слушать какие бы то ни было песни, не включенные в программу». Следующей выступила Хелен – она спела шуточную песенку, которая всплыла у нее в памяти откуда-то из прошлого. Там речь шла о незадачах старого холостяка, не умевшего ухаживать за девушками. Хелен не все помнила, но слушательницы и так прыскали от смеха, особенно в том месте, где бедолага шепчет любовные признания козе, приняв ее в темноте за свою невесту. Вера не знала никаких песен и пропустила свою очередь. Тогда Милена села очень прямо, расправила плечи, закрыла глаза, и звуки, чистые, как у флейты, полились из ее горла:

Три ее товарки просто онемели. Они и не знали, что можно так играть своим голосом – чтобы он переливался и вибрировал, чтобы одна нота тянулась, ширилась и угасала.

Когда отзвучала последняя нота, девочки не сразу пришли в себя, и только шепот Дорис нарушил наконец ошеломленное молчание:

– Что это было?

– Английская народная песня, – ответила Милена.

– Чудо, до чего красиво, – сказала Дорис.

Хелен с трудом выговорила:

– Спасибо…

С тех пор прошло три года, и за это время Милена пела раз шесть, не больше. Это был редкий и драгоценный подарок, кому и когда – она сама решала. Например, как-то в канун Рождества она пела для десятка соседок по дортуару, а в другой раз – в дальнем углу двора для одной Хелен, у которой в тот день, четырнадцатого июня, был день рождения, а еще – этим летом во время долгой прогулки вдоль реки. Стоило Милене запеть, слушательниц пробирал озноб. Ее пение, даже если слов было не понять, говорило каждой о самом для нее сокровенном. Оно возвращало из небытия любимые и утраченные лица, давало вновь ощутить давние ласки, о которых, казалось, и памяти-то не осталось. А главное, даже если от ее пения становилось грустно, оно придавало сил и мужества. Очень скоро распространился слух: Милена «хорошо поет». Но на уроках музыки, которые вела мамаша Зинзен, она никак себя не проявляла. Голос ее становился таким же, как у всех, обычным, без какой-либо особой прелести. Музыка у Зинзен сводилась только к сольфеджио и разучиванию трех навязших в зубах песен, одобренных свыше, среди которых главное место занимал невыносимый гимн интерната:

Девушки между тем уже добрались до середины моста, где подъем плавно переходил в спуск.

Далеко впереди возвышался холм утешительниц.

– Как ты думаешь, встретятся нам мальчики? – спросила Хелен.

– Вот уж вряд ли! – засмеялась Милена. – Они туда ходят вдвое реже нас, это всем известно. А уж отпроситься к утешительнице в октябре месяце, да в такой час – это надо быть Хелен Дорманн!

– А может, встретим кого-нибудь, кто возвращается…

– Размечталась! Они же прячутся, если попадешься им навстречу, правда-правда, сразу в кусты! Тогда надо ворошить ветки и кричать: «Хо! хо! Есть кто живой?»

Хелен рассмеялась. Она была рада, что к подруге вернулось хорошее настроение.

– Как ты думаешь, утешительницы их тоже голубят, как нас? Ну, обнимают и все такое?

– Наверняка! – заявила Милена. – Только они в этом ни за что не признаются, даже под пыткой.