Страница 4 из 8
– Ага, сейчас. Где тут… Ага, вот… Настасья Ивановна, вынуждена наряду с радостной вестью сообщить и безрадостную. Касательно Вашего великодушного пожертвования нашему монастырю. Его сумма показалась нам недостаточной. Из сего обязана уведомить вас, что если решение ваше прежнее и не убоялись вы лишиться радостей мира сего, то предстоит вам пройти еще одно испытание и изыскать необходимые для реставрации монастыря средства. Дело богоугодное. На все воля Бога. Бог даст, изыщите. Посылаю вам мое благословение. Храни вас Господь. – Поля озадаченно нахмурила густые, сросшиеся на переносице бровки. – Чего им денег что ли ваших мало? А? Настасья Ивановна?
– Да нет… Поля, все нормально… На все воля Бога…
– Так-то оно так… Знамо дело… – Поля почесала курносый, густо посыпанный веснушками нос и озадаченно посмотрела в окно.
Удастся ли Прохору сегодня вечерком от своего барина сбежать? Хорошо бы удалось… Ну чтобы воля Бога, знамо дело, была. Эх, запил бы соседский барин… Он тогда совсем чумной становится – хоть какие бесчинства прямо перед его носом твори, ничего не видит, словно слепой. Вот тогда бы они с Прошкой на сеновале… Эх… Поля стыдливо опустила глаза на неожиданно набухшую грудь – замуж ей давно пора. К мужу бы под бочок и деток нарожать пяток другой… Вот счастье-то настоящее. Бабское счастье…
– Барыня, а чего вы не родите-то? С ребеночком оно все ж веселее. Вы все скучная и грустная. А об ребеночке об нем же заботиться надо. Вы бы отвлеклись от мыслей-то своих неправильных, занялись бы делами правильными – бабскими. Нам же для счастья мало надо – мужа хорошего да деток здоровых. Родите, а? Настасья Ивановна?
– Что? – Настя нервно сжала край скатерти, та потянулась, быстро заскользила по гладкой поверхности стола, поехала вниз.
Пустая, покрытая мутным слоем пыли ваза нерешительно наклонилась, словно раздумывала еще – упасть или все же нет, не стоит? Поля равнодушно отметила, что вазу надо бы помыть, но тут же передумала – а чего урабатываться-то напрасно, силы свои молодые тратить коли барыня все равно ж ничего не видит…
– Поля, о чем ты? – Настя нахмурилась. – Какой еще ребеночек?
– Да ни о чем… – Поля шустро подхватила вазу и, прижав ее к своей наливной, жаждущей мирской любви, груди, осторожно погладила Настю по руке. – Вы, Настасья Ивановна, скатерку-то отпустите, а то ненароком опрокинете чего, разобьете. Чего добро-то переводить понапрасну?
– Да, конечно… Извини, Поля… На все воля Бога. И на то, что детишек у меня нет… Значит не в этом мое предназначение.
– А. Ну да. Оно, конечно…
…Эх, запил бы соседский барин. Ноет грудь-то, ох как ноет. Сейчас бы Прошке в объятья упасть. Вот радость была бы несказанная… Руки у него горячие, сильные. Как сожмет. Эх… – Предназначение, оно, конечно, Настасья Ивановна… Ему, предназначению завсегда виднее. Ясное дело.
Поля тяжело вздохнула. Прошка там. А тут барыня грустная, как всегда… Предназначение у ней какое-то. Скучно… Детей надо бабе рожать и их нянчить и мужа ублажать – вот оно женское предназначение! А все остальное от лукавого. Ясное же дело. Эх, к Прошке бы…
– Иди Поля, – Настя грустно улыбнулась, – к Всеволоду Савельевичу. Скажи ему, что я прошу Прохора прислать к нам на один вечер. Скажи, что помощь его нам сегодня очень-очень нужна. По хозяйству. Скажи, что без Прохора нам никак не обойтись. Ну придумай сама что-нибудь поубедительнее. Ты шустрая, сообразительная. Может сколотить чего-нибудь или починить. Скажи у Прохора руки золотые только он один и справится.
– Чего? – прошептала Поля осипшим в миг голосом. – Зачем он вам сдался Прошка-то? Ведь не поломалось вроде ничего.
– Мне? – Настя лукаво улыбнулась. – Мне не за чем.
– А чего? Чего тогда вы его требуете-то? Не возьму я в толк никак, Настасья Ивановна.
– Для тебя, Поля. Погуляйте, повеселитесь. Я тебя отпускаю до завтра. Ты совершенно свободна. И на сеновале никого нет.
– А… – Поля широко открыла рот, жадно вдохнула, и снова закрыла.
Что сказать она не знала. Просто представления не имела. А что тут скажешь? Ведьма! Как пить дать ведьма. Все ее, Полины потаенные мысли насквозь видит! Ужо который раз ведь замечено за ней такое было… Теперича что Поле делать-то – и не думать что ли вовсе? Все стыдные мысли до единой выведала. Вот позорище-то. Ведьма! Поля испуганно сжалась – ведь и енти ее мысли коварная барыня прочесть может. Осерчает, как пить дать, осерчает!
– Да думай ты, Полюшка, о чем тебе вздумается, – Настя устало откинулась на спинку стула. – Я счастья твоего хочу. Не бойся. Только очень прошу тебя, будь осторожна, ты же еще не замужем. Береги себя. Хорошо?
– Ага… Оно, конечно… – Поля пятилась, часто перебирая большими, растоптанными босыми ступнями, пока не уперлась широкой спиной в дверной косяк. – Спасибо вам большое, барыня.
Ведьма! Как пить дать ведьма! Поля и раньше замечала, что барыня ее всю словно насквозь видит – всю, до самых тайных секретов. А сколько раз Настя отвечала на вопросы, которые Поля только еще задать собиралась. И желания словно угадывала. И обманы все тут же раскрывала – бац, и видит все! – хошь прячься, хошь таись, без толку. Все одно – правда открывалася, как она есть, так и открывалася. Поля бывалоча таит, таит какую провинность, а барыня как спросит прямо в лоб, словно стояла и видела, как Поля бедокурила – ничего и не оставалось, как слезно виниться, да прощенья вымаливать. А откуда ж спрашивается, барыне, к примеру, знать, что Поля у ейного отреза, прикупленного на платье, на локоток бархата аккуратненько откромсала? Ну откуда, если тот бархат в сундуке под замком лежит, а резала его Поля глубокой ночью, да к тому ж когда барыня в отъезде была? А та ей по возвращенью, как ни в чем ни бывало, ласково так и говорит: «Поля, мал отрез-то, ты ж из него и сшить ничего не сумеешь, нужно было спросить меня, я тебе побольше бы подарила». А потом посмотрела куда-то сквозь растерявшуюся в конец пунцовую от стыда Полю, расхохоталась и велела весь отрез Поленьке забрать, потому что ей он не приглянулся – цвет, говорит, мрачноват. А как ей цвет может быть мрачноват, когда и не видела она его цвету-то того, да и не могла увидеть глазами-то своими незрячими, что уж тут…
Ведьма! Вот оно что. Как пить дать ведьма.
А бархат ведь и вправду мрачноват…
И с чего Полю нечистый прельстил от него кусок отрезать? Безрадостный цвет какой-то, тоскливый, как осеннее болото…
– Иди, Поля, устала я.
– Ага. – Поля вздрогнула, шустро выскочила за дверь, аккуратно прикрыла ее, оглянулась по сторонам опасливо и воровато, после чего быстро, словно совершала что-то стыдное, осуждаемое обществом, перекрестилась.
Настя тоже перекрестилась – размеренно и чинно. На все воля Бога. Монастырь. Вот где ее истинное место.
1975 (1955) – 20 лет
Опять ей приснилось ЭТО. Темнота. Но не обычная, когда ночь и ничего не видно, но все же что-то поблескивает, просвечивает, мутнеет. Нет, эта темнота была совсем другая. Глухая, абсолютная и в то же время до предела наполненная ощущениями – живая, пульсирующая, болезненная. И что самое страшное – эта темнота была ее. Ее собственная. Эта темнота была частью ее, частью Насти.
Странно ощущать себя одним человеком днем и совершенно другим – ночью. Нет, не всегда, а… только тогда, когда приходил этот сон. Вернее, его и сном-то назвать сложно – сон, ведь это трансляция какого-то действия, события, которые с человеком происходят. А можно ли отнести к снам темноту? Вязкую, затягивающую, вибрирующую? Настя чувствовала, как остро эта странная субстанция страдала, как нестерпимо ей было больно – вернее, больно было ей самой, Насте, потому что темнота и была ею самой, Настей, только какой-то другой, не той, с образом кого она привыкла отождествлять себя с детства – веселой, легкой, очень общительной, острой на язык, девушкой, которая никогда и никому не даст себя в обиду. Та, другая Настя была очень родная, близкая, но совершенно другая – печальная, с остро ощущаемым внутренним надрывом, раненая, словно птица с перебитым крылом, которая каждым миллиметром своего тела помнит, как это летать, но точно знает о том, что больше никогда не полетит.