Страница 1 из 16

Гранатовый дом

Лобусова Ирина

Ирина Лобусова

Гранатовый дом

Пролог

Он летел. Летел в сизом тумане дыма под потолком комнаты старинного двухэтажного особняка на Пролетарском бульваре, где было общежитие киностудии. Он летел над этим застывшим кадром, в который вдруг превратился привычный интерьер комнаты, почему-то полной чужих тел – ненужных декораций к фильму, который никогда не будет снят.

Именно такой вот ненужной декорацией были эти тела – он видел их сверху, из-под потолка, распростертыми вдоль и поперек кроватей… Руки, ноги, застывшие, словно гипсовые маски, лица, расплывчатые силуэты, тусклый свет… Тела, разметавшиеся в темноте в тесной комнате, похожей на саркофаг, запечатанный со всех сторон. Запаха моря здесь не было…

Сергей жил здесь второй месяц, и это был месяц бурных попоек, вечеринок и огромного количества людей, лиц которых и тем более имен он не помнил. Надежды его растворились в крепком самогоне с винным привкусом и с запахом винограда, потому что в Одессу он переехал в самом начале осени.

Собственно, это было первое, что Сергей запомнил: яркое, ослепительное солнце, раскаленный белый диск во всю ширь неба, во весь простор, свергающийся на застывшие камни города потоком расплавленной знойной лавы, от которой невозможно спрятаться…

А еще – запах винограда. Его здесь продавали на каждом углу. В сентябре он был невероятно дешевым. Золотистые, черные, розовые, изумрудные, красные гроздья разного размера лежали в жестяных мисках уличных торговок, в эмалированных ведрах, вываливались из матерчатых сумок на серовато-белый, выгоревший на солнце асфальт. И все это великолепие пьянило, погружало в сладкий, сочный аромат, надолго оставляющий необыкновенное послевкусие. И он буквально купался в этом запахе прелого винограда, словно принимал невозможно горячую ванну из пряного, приторного вина, проникающего в каждую клеточку его тела и пропитывающего всю его душу.

Виноград… Сергей никогда не видел ни такого разнообразия, ни такого количества, никогда не чувствовал такого запаха просто со всех сторон. Он преследовал его, погружал в себя с головой. А вот моря в нем не было… Не было свежих, дышащих свободой и бирюзовой чистотой голубоватых, прохладных нот стихии, ради которой Сергей и приехал сюда, потому что хотел отмыть в море свою душу.

Да, запаха моря здесь не было. Откуда ему было взяться в двухэтажном старинном особняке без всяких удобств, куда Аджанова поселили сразу же после приезда в Одессу и официального оформления на Одесской киностудии? Это потом он понял, что особняк находится на другой стороне от моря и достаточно далеко – между ним и морем пролегали склоны и широкий Пролетарский бульвар, который местные жители называли по старинке Французским.

То, что его поразило прежде всего – люди. Необычные, какие-то дивные люди, их манера все делать «не так». Не так произносить слова. Не так здороваться. Не так называть улицы. Не так смотреть на раскаленное солнце – не щурясь. Не так думать. Не так жить. Не так строить дома и снимать кино…

Все было «не так». И вот эта непохожесть на всю прожитую им жизнь, с ее правилами, с ее людьми, стала для Сергея глотком свежего воздуха, способным воскресить его уже уснувшую душу.

Людей, пожалуй, было чересчур много. С первых же минут его пребывания в Одессе они посыпались прямо на него – как гроздья с переспевшего винограда. Сколько же было новых знакомств!

В первый месяц Аджанов ни разу спокойно не заснул: вечеринка за вечеринкой, не важно где, сначала в общежитии, в каждой комнате и потом в его комнате, дальше – в городе, на каких-то квартирах закружили его, захватили, завертели, лишив реальности и ориентиров, и, растворившись в этом пестром облаке вселенского веселья, он перестал быть самим собой, превратившись во что-то дивное, непонятное, поглазеть на что каждую ночь собирались зеваки.

День был как день, ничего особенного, а вот по ночам устраивались вечеринки. Собственно, ничего другого здесь и придумать было нельзя.

В первую же неделю пребывания на киностудии две его сценарных заявки отклонили. По поводу второй страшный редактор, самый страшный из всех, о которых Сергей уже слышал от других сотрудников, вообще вызвал его в кабинет.

– Это что? – Он потрясал страницами с машинописным тестом так, словно в собственном кабинете, окна которого выходили прямо на Пролетарский бульвар, схватил по меньшей мере километровую анаконду и теперь пытается вытрясти из нее жизнь.

– Не вижу, – буркнул Сергей, прекрасно понимая, о чем идет речь. – Вы перед собой листками трясете.

– Неужели вы серьезно считаете, что это будет кто-то снимать?! Вы серьезно так считаете?!

– А что не так? – Аджанов старался держаться даже вызывающе, но на самом деле сердце его уже сжала мохнатая лапа тоски, и вдруг ему стало страшно, что эта пепельно-серая тоска навсегда поселится в нем, закроет его глаза, и мир перестанет быть разноцветным, ярким, лоскутчатым, его цветной мир, он станет вот таким, как у этого чугунного редактора.

– Неужели вы считаете, что цензура пропустит такие порнографические сцены вашего сценария? – Редактор даже не говорил, он хрипел.

– Никаких порнографических сцен в нем нет, – машинально запротестовал Сергей. – Это просто старинная легенда, фольклор. Возвращение к истокам.

– К каким истокам? – прищурился редактор. – И, кстати, почему вы назвали сие творение «Гранатовый дом»?

– Это просто метафора. Герой грезит о своем детстве, его детство в горах ассоциируется у него с запахом и цветом граната. Этот символ, гранат, он пронесет через всю свою жизнь, как цвет крови, чтобы… – Он сглотнул горький комок и сразу потерял слова. – Это метафора… – повторил.

– Мы с вами находимся в совершенно другой действительности – светлой действительности социалистического общества, а не в том средневековом варварстве, кровавые, непристойные сцены которого вы описываете на ста страницах вашего сценария! В вашем опусе герой противопоставляет себя обществу. А на самом деле следовало бы показать, что трагедия героя связана исключительно с классом капиталистических эксплуататоров! – Редактор как будто зачитывал передовицу центральной газеты.

– Это не так, – попытался возразить Сергей, – у моего героя нет трагедии. Наоборот, он очень счастливый человек. Он добивается свободы, чтобы быть таким, какой он есть. Быть собой. Он заслуживает свое счастье. Он…

– В советском кинематографе поэт всегда созвучен с образом государства, – резко перебил его редактор. – Да, государства, потому что нет лучшего строя, чем советское государство, способное поддержать любую творческую личность, особенно пролетарского поэта, который вышел из самых низов.

– Мой герой не пролетарский поэт, – поморщился Аджанов.

– Вот! – подхватил редактор. – Именно это я и говорю! Ваш герой, который противопоставляет себя государству и обществу, просто классовый враг!

– Он художник… – В горле сильно запершило, и Сергей откашлялся.

– Словом, – голос редактора стал ледяным, – вы должны понимать, что в таком виде, в котором существует ваша сценарная заявка, утверждение ее в производство невозможно. Вам нужно поработать еще. И как следует. Повторяю: в таком виде, как она написала сейчас… Думаю, вы меня понимаете.

– Понимаю, – кивнул Аджанов.

– Хорошо. Рад, что мы с ваши нашли общий язык по этому вопросу. Итак, возвращаю вам сценарную заявку. И мой вам совет на будущее: поработайте над чем-нибудь другим. Ну, просто обратите внимание на другие темы. Кстати, есть тут одно предложение… – Редактор вдруг замолчал, а Сергей, пережидая это молчание, почувствовал такую тоску, что ему просто захотелось выпрыгнуть из окна третьего этажа прямо на мостовую.