Обманутые счастьем

– Со своим молоком пироги и чай слаще, – дал оценку завтраку Евграф. – Пора браться за погреб.

Но сразу взяться не удалось. Только настроился, разметил, где копать, тут случился верховой. Мужик, сжимая в руке плеть, буйволом пёр по усадьбе прямиком к Евграфу. Тот удивился запальчивости мужика в шароварах и расписной косоворотке.

– Ты, брат, будешь Евграф? – запыхавшись от быстрой езды, выдохнул мужик.

– Ну, я!

– Пособи, брат, беде! Слыхал, врачуешь скот.

– Тю, напужал трошки своим видом и кнутом. Что за беда?

– Нетель вздуло. Лежит лёжкой. Пособи, за ради Христа!

Подошёл Степан, прислушался к разговору. Глянул на мужика неодобрительно. Какой-то пружинистый, растрепанный, в бороде шерсть бурая.

– Не просто это, знать бы что случилось? – хмыкнул Евграф, – мы тут со Степаном зараз погреб сгоношились копать. Упущенное время не купишь.

– Пособишь, я тебе пособлю копать, аль ещё чего зроблю.

– Ладно, где твоя нетель? – Евграф извинительно глянул на Степана, тот развёл руками, мол, никуда не денешься.

– В моём базу, недалеко от волостной конторы. Мы верхом быстро добежим. Седай в седло ты, я за подпругу ухвачусь. Побежали!

Баз Емельяна Черняка был частично обустроен. Поселился здесь он прошлой весной. Стояла времянка на задворках, рядом добротный сарай из кругляка с высоким сеновалом, крытый тёсом. Загон из жердей, баня. В штабеле ошкуренные брёвна для постройки дома. Зеленел грядками огород. Кое-где всходил картофель, пыжились ряды подсолнечника. С краю виднелся колодец с журавлём.

Хозяин торопливо повёл Евграфа к загону, где запрокинув голову, лежала породистая пестрая нетель со вспученным животом, учащенно дышала. Евграф остановился, ощупал уши, холодные, надавил несколько раз на вздувшийся живот. Тёлка пыталась отрыгнуть, но не смогла, лишь на губах показалась молочная пена.

– Никак объелась?

– Слупила полмешка ячменя.

– Тю, – Евграф присвистнул. – Давай верёвку и дёготь, если есть, – а сам, проводив глазами хозяина в сарай, разжал тёлке челюсти, стал вытягивать скользкий, облитый пеной язык. Телка снова пыталась, но безуспешно, отрыгнуть. Торопливо появился Емельян.

– Надавливай ей на рубец, знаешь, где? Нет. Дави на брюхо, а я язык достану, вытягивать буду, чтоб отрыгнула, продышалась. Подпёрло ей изнутри набрякшим зерном под легкие, под сердце, не даёт дышать. – Евграф завёл смоченную дёгтем верёвку как узду в рот, шоркая ею туда-сюда, а сам коленом давил на живот. Тёлка взбрыкнула, пытаясь встать, и первый раз тяжело вздохнула, растянулась, брыкая ногами, выгнула спину.

– Литр подсолнечного масла есть? – Емельян утвердительно мотнул головой, – живо сюда тащи!

Емельян, увидев выскочившую из времянки жену, крикнул:

– Маня, тащи швыдко баклагу с маслом, – и пояснил, – в ней осталось литра полтора.

– Бутылка стеклянная есть? Баклага несподручная. И лейку бы!

Емельян рысцой бросился в сарай, выскочил оттуда с бутылкой в руках, и тут же подкатила его жена босиком, в длинной юбке, с перекошенным от отчаяния лицом. Сзади топталась молодая и грудастая вдовая – сестра хозяина в синем, поношенном сарафане, бросая пытливый взгляд на могучего лекаря, обжигая его чернотой глаз.

– Лейки нет, – и протянул квадратную литровую бутылку с остатками самогона.

– Будем наливать в бутылку масло, та животине в горло, чтоб пронесло, если не опоздали.

Бабы горестно всплеснули руками.

– Ой, тошно, тошнёхонько! Золотыми червонцами куплена на племя!

С грехом пополам всё масло, что было в баклаге, влили тёлке. Стали ждать.

– Полчаса жди. Если не опростается, прирежь. Мясо съедобное. Я теперь тут не помощник, пойду, – сказал Евграф, – не лови больше ворон.

– Дальше как, если оклемается?

– Смотреть надо. Не корми сутки. Потом понемногу сена давай, соли в литре воды раствори три ложки, выпои.

Евграф хотел посоветовать сделать настой из горькой полыни и поить. Да махнул рукой. Самому наблюдать за нетелью недосуг, а похмельного дурака учить, он учуял сивушный перегар изо рта мужика, – что мертвых лечить. Повернулся и пошёл восвояси, провожаемый жадными глазами вдовицы, не подозревая о волнительных последствиях.

Часа через два хмельной Емельян явился к Нестарко.

– Брат, дюже рад, спас нетель. Опросталась, встала. Я тебе пособить прибежал.

– Ладно, мы уж до глины дошли в две руки. Хороша глина. Пригодится.

Как бы в подтверждение его слов, из хаты вышла Одарка с ведром, набрала в него глины.

– Пол затру пока солнышко, высохнет быстро, а ты за хлопцами посмотри, пусть гуляют.

– Добре, – откликнулся Евграф.

Одарка вывела во двор детей, развела в ведре глину, будто сметану, смела с земляного пола травяной сор, и с переднего угла, где на треугольной полочке стояла икона в рамке с Божьей матерью и мальчиком Иисусом, принялась наносить глину ладонью. В избе два топчана для детей и их супружеский, у окна стол с лавкой, напротив – белеет свежей известью печка, на стене полки для посуды. Они пахли сосновой смолой. Дальше сундук с бельем, мешок с мукой, баклага с маслом и бочонок с колодезной водой. У двери деревянная вешалка для одежды. Два табурета Одарка взгромоздила, перевернув на лавку, чтоб не мешали затирке. Работала быстро. Немного испачкала юбку, поднятую выше колен и подвязанную поясом. Не жалко, юбка повседневная, сполоснёт. Кипяток в чане стоит на плите. Вот и дверь. Одарка разогнула спину, глянула на свою ладную работу, улыбнулась. Дело привычное, знакомое. Распахнула двери в комнату, отворила дверь сеней. Пусть проветривается комната, сохнет пол. Ушла к колодцу, глянув на детей, которые ворковали возле отца.

Солнце припекало. Стоял штиль. Мужики, сбросив с плеч рубахи, лоснясь бронзовым загаром спин, сели на перекур, скрутили цигарки, задымили.

– Как же тёлка объелась? – спросил Евграф.

– Трошки перебрали мы с брательником Федором на его именинах. Глашка, сестра, коров с бычком в стадо угнала, а тёлку, второй день, как куплена на племя, оставила на базу, не доглядела.

– Ну, да – кто-то всегда виноват, но не ты сам, – рассмеялся Евграф, бросая на Емелю колючий взгляд своих орлиных глаз, – откуда обо мне узнал?

– Так уж врачевал коня землемера. Вот молва и пошла по людям.

– Ты, Емеля, сам лес на дом готовил, или нанимал кого? – спросил Степан.

– Сам, с брательником и старшим его парубком. Половину только выбрали, на его деляну перешли.

– Раньше лес рубил?

– Нет, в степях жил. Без сноровки чуть лесиной не пришибло. Приноровились, пошло дело. Вижу, у вас погреб перекрыть нечем, тонкомер у хаты. Так я тебе дам за услугу лесу.

– Добре, не откажусь. Вечером на телеге прибегу.

– Прибегай. Ты меня выручил – я тебя выручу. Так и будем крутиться колесом.

Емельян ушёл, косолапо и нетвердо топча землю.

Яму под погреб вырыли глубокую, вместительную. Остановились, когда с глиной стал проскальзывать влажный песок. Побоялись весенней сырости. Весна только что отошла, поцеловавшись теплыми последними майскими грозовыми днями с летом, показывала, что опасения мужиков не напрасны. Колодец, что вырыт на межевой низине на четвертом метре обводнился. Дойдя до пятого метра, вода пошла обильная. Решили пока оставить так. Осенью вода упадёт. Вот тогда и углубят. Сруб сшили из лиственницы, в сыром месте, в воде – вечный.

– До ужина, Стёпа, давай сбегаем к Емеле пока не передумал, заберём брёвна.

– Резон. Пойду за Гнедым, покуда ты тут с упряжью.

– Топай, упряжь на телеге справная.

Баз у Емельяна обнесен жердями, ворота тесовые. Распахнул их сам хозяин, завидев подъехавших мужиков. Он протрезвел, был хмур, видно от утренней несуразицы и щедрости. Ну, коль сулился, слово надо держать.

Проезжая мимо хаты, Евграф увидел уставившуюся в окно Глашу – улыбчивую, глазастую. Вот она выкатилась на низкое крыльцо, приветливо машет рукой.

– Спасибочки лекарю за нетель, оклемалась! – сказала она нараспев сочным, грудным голосом, кланяясь.