Страница 10 из 25
Как и всем переселенцам, в первый год пришлось туго. Особо остро, как лезвие хорошо отточенного ножа, встал вопрос с жильём на зиму, и где хранить собранный урожай. Кое-как на две семьи, а третьей стала Глафира, построили вместительную избу, амбар под зерно, вырыли погреб для картофеля, квашеной и свежей капусты, хранения другой снеди. Глаша во всём ломила за мужика. Семейная артель понемногу набирала силу и новую весну, казалось, встретила с огромной надеждой если не на золотой, то на серебряный успех в делах. Однако бабы успели за зиму перезубатиться, порой до поросячьего визга, где Глашка стала главной занозой, и Федор с семьёй по теплу ушёл из общей избы, резко обособился на всех работах. Глаше деваться некуда, к тому же Емеля прикрикнул на свою Маню, и вдова осталась членом семьи, с мечтою на замужество, которое как ущербная луна, слабо светило в этом малолюдном крае.
– Жалко бабу, – сказал однажды Степан, – замечаю я, Глаша за тобой по пятам. Как бы мутная молва не просочилась до Одарки.
– Той молвы не пужаюсь, – ответил Евграф несколько запальчиво, – Глафира хоть и хороша, но мне не люба, и ошиблась в своих мечтах: после одной ночи меня заполучить. Я, Стёпа, детей и жену на чужбине не брошу. Одарку по любви, как и ты, выбрал, а не по приданному и не по воле тяти.
– Нелегкая вас сводит.
– Почему нелегкая? Обычная житуха. Я Глаше помочь ничем не могу – сам видишь, занят по горло. Потом как помогать малознакомой вдовой бабе на глазах у всей деревни? По-человечески мне тоже жаль бабёнку.
Глаша понимала: Евграфа надо оставить в покое. Но остановиться не могла, будто лошадь закусившая удила, несла себя к обрыву. Ждала сенокоса, где, как оказалось, её деляна недалеко от Евграфа. Там-то в какую-нибудь ноченьку завладеет силой этого богатыря. Дважды до покоса перехватывала Евграфа в деревне, завлекала своей бесстыжей красотой и стройной фигурой. У мужика появилась опасная мыслишка: ублажу бабу, от меня не убудет. Но как водится, в деревне ничего нет тайного. Слухи об амурных Глашкиных делах, то ли от неё самой, то ли от языкастых наблюдательных баб, жадных до сплетен, забродили по дворам злой ведьмой. До хутора они не долетали. И вот как-то Наталья, побывав в лавке, услышала:
– Эта Гранина жинка?
– Нет, эта чернявая, а та синеглазка. Чай прольются у неё слёзы.
Наталья обернулась, в той стороне лавки, где торговали скобяным и кожевенным товарами, стояли две средних лет женщины в сарафанах с накинутыми на плечи полушалками, изучали появившуюся покупательницу. Наталья поняла, что речь идёт о подруге и решила допытаться.
– Кому вы косточки моете, бабоньки, – требовательно спросила она, пройдя к ним, – чьи и почему прольются слёзы?
– Тю, оглашенная, чай не слыхала, как Глашка домогается нашего земляка?
– Проходу не даёт мужику, – подтвердила вторая.
– Бабы, уймите языки, – раздался суровый голос усатого приказчика, обрывая говор, – лавка не для сплетен! Вам что отпустить, красавица?
– Мне сладких петушков детям, и соли, – смутилась Наталья.
– И всё?
– Да, у нас теперь всё есть.
Наталья купила сахарных петушков, соли и торопливо ушла из лавки, думая, правду ли сказали женщины, и, если да, то как отвести от подруги, как от родной сестры, чёрную беду? Промолчать или рассказать об услышанном? И решила попытать сначала Степана.
Мужики в эти дни пластались на вспашке закустаренной целины. Шла она тяжело, приезжали домой на закате, оставив плуги в борозде, не столь уставшие, сколь недовольные малым объёмом сделанного, ужинали в потёмках, а после жениных ласк отсыпались до зорьки, словно мертвые.
Наталья видела, что мужу не до обсуждения наговора на Граню, не стала ждать, пока он повечереет, а выложила услышанное в лавке. Степан тянул горячий чай с булкой, поперхнулся, закашлял.
– Что скажешь, Стёпа, брешут бабы, или правда Глашка по пятам бегает за Граней?
– Откуда мне знать, что у той вдовы на уме?
– А чего ж поперхнулся?
– Так не шутку же ты сказала, о пакостном деле! Граня нам – как брат родной!
– Выходит есть между ними связь?
– О близости мне ничего не известно. Разве не видишь – мы с ним день-деньской рука об руку ораем. Когда бы он успел заиграть с вдовой?
– Вижу, я всё вижу. Ворох недоброго пока не набирается, но может быть, есть между ними какой-то сговор?
– Вот ты, какая пытливая, не даёшь чай допить. На дыбы меня ставишь своими подозрениями. Я одно тебе скажу: Граня – человек сурьёзный, любит свою семью, ничего чёрного с ней не случится.
– Ладно, Стёпушка, допивай чаёк да стелиться пора, уж звёзды выбежали на край неба, – молвила Наталья, обвив шею мужа, целуя его в ухо. А сама подумала: – «Стёпа таится, завтра же рассказу обо всём Одарке, пока между вдовой и Граней не зашло далеко».
После утренней управки, отправив мужа на пахоту, Наталья наведалась к Одарке. Та надставляла гачу штанов для старшенького Ванечке.
– Вырос, мой сынок из первых штанов. Крепкие, а короткие, – пояснила Одарка, – дай Бог, урожай уберём, отрез сатина синего возьмём, обошью всех. Гране шаровары новые справлю.
– Я мастерица вязать из овечьей шерсти. Носки теплые, рукавицы, шали. Вот заведём овечек, всех обвяжу. Мама, царство ей небесное, успела меня обучить.
– Всему надобно учиться, подруга, всё надо уметь.
– Вчера в лавку, ты знаешь, бегала. Там такое услышала…
И Наталья рассказала о сплетне в подробностях, о расспросе Степана.
Одарка было напряглась, на щеках вспыхнул огонь, она опустила шитье на колени, уставилась на подругу немигающими глазами. По душе пришлись слова Степана, которые Наталья передала слово в слово, и Одарка сказала:
– Вот это самое дорогое, подруга, Граня не предаст. А я ему помогу.
– Как, лаской?
– Ласки и заботы хватает. Увидеть хочу вдову, да оборвать ей косы. Пусть ищет своё счастье в другом месте.
– Стёпа говорил, что в селе мужик вдовый появился с двумя малолетками. Жену в дороге схоронил. Вот бы свести их.
Подруги некоторое время судачили, пока Ванечка с Коленькой не разодрались из-за игрушек. Наталья подхватилась и побежала к себе, доглядеть за играющими во дворе сыновьями и провести стирку накопившегося небогатого белья.
6
В последний погожий день августа на почву пал заморозок, прихватив кукурузу, лист зажелезнился, опал, как и почерневший лист подсолнухов, тыкв и огурцов. Помидоры выстояли, только кое-где обронив ветки. Стала видна пузатая россыпь тыкв, удивляя обилием Евграфа.
– Тю, Одарка, Емельян гуторил о приморозке, я не поверил. А надо наматывать на ус. Край непознанный. С весны старожилы закладывают парники из навоза. Копают канаву, обшивают горбылем. На навоз – землю. Как загорит, высаживают рассаду капусты, помидор, в лунки огурцы. Такой парник добрую рассаду даёт и ранние огурцы. На следующую весну зроблю такой.
Супруги вышли управляться в хозяйстве, поить и доить корову, подобрать в кучу навоз, который прел для будущей подкормки огородной овощной мелочи. Небо синело на западе снятым молоком без единого облака. Бисер леденистой росы медленно превращался в слезы под первыми яркими лучами.
– Чтоб то изменило?
– Да хоть бы огурчики да помидоры снять с плетей, нехай померзли.
Евграф прошёл к грядкам, убеждаясь в гибели немногочисленных плодов. Сорвал огурец, он был холодный, сверху твердый с почерневшей шкуркой, обтёр его о рукав зипуна, откусил, захрустел.
– Трошки подмёрз, но отойдёт. Собери остатки. Нынче дошью клуню, а завтра наладимся жать хлеб, вызрел, достоялся!
– В наших краях жито уже в снопах, молотят.
– Здесь не европы, лето короче, морей рядом нет.
– Море тебе не печка.
– Э-э, не скажи. Кипяток в кружке дольше остывает, чем сваренная картошка, Одарка. Вот от моря и несёт теплом на сушу. Ты мне сколько раз борщ калёный подставляла, что язык обжигал? А картошкой с мясом – ни разу не обжёгся.