Прости, если сможешь

Максим

Выскочил из её квартиры, как ужаленный. Эта тварь смела мне ещё угрожать!

Конечно, она блефовала. Нет и не могло быть у неё никаких доказательств, иначе она предъявила бы их сразу. Обиженные женщины всегда мстят по горячему. Если бы у неё на меня тогда хоть что-то было, она бы не стала прятать это столько лет.

Да и что я ей сделал? Бросил её незадолго до свадьбы за то, что она изменила мне с моим же другом. И не просто изменила, а подарила ему свою невинность, которую я берёг целый год. Зная, как для меня это было важно! И промолчала, тварь. Предполагала, что я узнаю об этом в первую брачную ночь? Выставила меня на всеобщее посмешище. Сука, столько времени прошло, а мне до сих пор больно, будто режет по живому.

Да, перед тем, как бросить, я её трахнул. То же самое сделал бы любой мужик! И судья это поймёт. Я год сдерживался! Разве я не заслужил попробовать её хоть разок напоследок? Согласен, жестковато вышло, но я был на эмоциях. Она должна была понимать! Не дура в конце концов. Не такое уж и строгое наказание за мою растоптанную репутацию, сломанную жизнь и разбитое сердце.

Какое к чёрту изнасилование? Не больно-то она и сопротивлялась. Что-то там скулила, что ей нельзя. Можно подумать, месячные – это проблема. Да, не очень приятно. Но в том состоянии мне было плевать.

И вообще, её слова спустя столько лет для суда ничего не стоили. Очень сомневался, что ей мог поверить. Хотя да, если бы это просочилось в интернет, то репутацию могло мне подпортить. Жёлтые издания возбудились бы, конечно. И рассмотрение дела могли перенести и затянуть на неопределённый срок. Это меня не устраивало. Я надеялся ударить её больно и одним махом стереть в порошок.

Хотелось бы, конечно, лишить её родительских прав, но по тем данным, которые я собрал, она была образцовой мамой. Адвокат предложил действовать постепенно: забрать ребёнка, довести её до нервного срыва, желательно при свидетелях, упаковать её в психушку, а там договориться про нужный диагноз. И после этого уже лишать родительских прав. Немного муторно, зато действенно. Конечно, было бы хорошо, если бы после этого она уже не смогла подняться. Но ведь тварь, небось, ещё себе нарожает.

Как же я её ненавидел!

Приехал домой взвинченный донельзя. Заглянул к Диме. Он лежал в кровати с телефоном. Опять сказки? Чёрт побери! Чего ещё не хватало этому ребёнку, что он так тянулся к этой шлюхе? Угораздило же сестру отдать его к ней в класс.

Неслышно вышел. Пожалуй, сегодня я был не против, чтобы она ему почитала, у меня не было на это никаких моральных сил – все жилы вытянула эта дрянь.

Залез в бар, налил себе виски. Надо было собраться с мыслями и разложить по полочкам, что она реально могла мне предъявить и что у меня было, чтобы парировать. Попытался восстановить всё, что она мне говорила. Мозг привычно выхватывал из общего текстового потока ключевые фразы, но они никак не складывались в единое целое.

Она сказала, что на Глеба доказательств не было. Конечно, не было, потому что изнасилования никакого не было. Я видел видео, там всё было не просто добровольно, а с большим удовольствием с обеих сторон. Настя, кстати, тоже получила хорошую порцию позитива. Слышал, что некоторым женщинам нравится быть начинкой для бутерброда. У меня такого рода секс всегда вызывал отвращение. Фу, я бы никому не позволил дотронуться до своей женщины, не говоря уже о том, чтобы делить её на двоих, даже шлюху. Я всегда был о Насте невысокого мнения, но на том видео она умудрилась пробить дно. Впрочем, и Аня от неё недалеко ушла. Недаром говорят: "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты".

А теперь она заявила, что на меня у неё что-то есть! Что это могло быть? Что такого, из-за чего она собиралась обвинить меня в изнасиловании? Да, я был с ней груб. Но грубость никак не доказать. И не преступление это. Я не бил её, не заставлял делать что-то противоестественное. Я даже предохраняться пытался, хоть и не очень эффективно, как оказалось.

Мозг готов был взорваться. Я метался между двумя крайностями. С одной стороны, очень уж не хотелось, чтобы подробности нашего с ней расставания и единственного секса попали к журналистам или в интернет. Значит, надо было бы с ней поговорить и выяснить, как ситуация выглядела с её точки зрения и что она собиралась мне предъявить, чтобы в нужный момент нанести контрудар. С другой же стороны, я совсем не хотел с ней церемониться, мечтал ударить сильно и сразу на поражение, как она меня когда-то.

На заседание я приехал вместе с адвокатом. В принципе, мог и не приезжать. Но очень уж любопытно было узнать из первых рук, что она там мне пыталась предъявить. Судья у нас был прикормлен, адвокат меня заверил, что сложностей не возникнет. Я предупредил его насчёт возможных провокаций, но он велел не волноваться.

Аня была бледная, явно нервничала, но спину держала. Мне нравилось наблюдать за её волнением, оно меня завораживало. Вот он, час расплаты за тот ад, в который она окунула меня 5,5 лет назад.

Адвокату удалось охарактеризовать её суду, как женщину лёгкого поведения, не особо разборчивую в связях с мужчинами. Он напирал на то, что дочь у неё постоянно ходила полуголодная и не имела даже минимально необходимого. Он говорил красиво и очень убедительно. А Аня, наоборот, запиналась и сбивалась. Отрицала свои многочисленные связи с мужчинами, пыталась утверждать, что у дочери было всё, что необходимо ребёнку её возраста, что это подтвердят все, кто их знает. Потом она попросила судью приобщить к делу какие-то документы. Она не рассказывала подробностей. Суть сводилась к тому, что незадолго до нашего с ней секса её изнасиловали. В результате у неё были разрывы, на которые в больнице наложили швы, из-за чего запретили несколько месяцев вести половую жизнь. Она, якобы, просила меня не трогать её, говорила, что ей нельзя, а я проигнорировал и насильно занялся с ней сексом. Из-за этого у неё разошлись швы и снова началось кровотечение. И всё это было у неё в справках. Также она предоставила копию из книги регистрации посещений, в которой было указано, когда я в тот день пришёл к ней в комнату, а вскоре после этого она с кровотечением обратилась в больницу. Она назвала меня жестоким человеком и насильником, настаивала, что такому, как я, нельзя отдавать дочь. Тем более, что Мила до этого момента жила с матерью и была к ней очень привязана.