Прежде чем мы проиграем

Или другой вариант: это не Руквуд провернул обманку в министерстве, и не важно, что он признался в несовершённых деяниях Волан-де-Морту. Ведь под его пытками можно признаться в чём угодно, лишь бы отстали! Но кто тогда остаётся?

Том пристально посмотрел на безмятежно ютящегося в кресле Долохова, который направил взгляд к окну, рассматривая плывущие тяжёлые тучи на небе.

— Антонин, — спокойно обратился он, — расскажи поподробнее, что было в жизни Волан-де-Морта после того, как прошло собрание в Берлине? Я хочу знать всё.

========== Глава 11. Для ярких воспоминаний ==========

Гермиона резко открывает глаза, в очередной раз замечая, как тяжело дышит после неясного, неразборчивого и тревожного сна. Она поднимается и садится на кровать и рассеяно переводит взгляд на пол. Привычка.

Уже больше недели ей снится какая-то чепуха, вызывающая тревожность и напряжение. Часто видит, как злосчастный шарик Лаванды заполняется густым антрацитовым туманом — Гермиона пытается выпустить его из рук, отцепить пальцами, выронить на пол, разбить о стену, лишь бы избавиться, но бесполезно: шарик пристал к ней навсегда, и это осознание под конец сна сводит Гермиону с ума, доводя сначала до раздражения, психа, злости, а затем до отчаяния и слёз.

Не редко она находит книгу в тёмном, зловещем переплёте, открывает её и невольно морщится от того, что сердце почему-то делает взволнованный кульбит, пробуждая страх, смешанный с омерзением. Перелистывает страницы, разглядывает иллюстрации, вчитывается в смутно знакомые строчки и понять не может — откуда их помнит? Гермиона читает, как разорвать свою душу, что нужно сделать и чем пожертвовать, ощущает, словно когда-то разрывала себя или только собиралась. С каждым прочитанным абзацем вспоминает о текст больше, припоминает, что читала, проникается к тёмной магии и пытается вспомнить, что её связывало с этой книгой? Да, и где она её нашла?

Каждый раз Гермиона проходит мимо аудитории, в которой ни разу не проводились занятия, и каждый раз её тянет заглянуть внутрь и посмотреть, что там находится. Но почему-то долгое время не решается, словно неизвестная аудитория хранит в себе какую-то опасность. Сегодня она осмелилась приоткрыть дверь и заглянуть, преодолевая страх неизвестности. Переступает порог, внимательно осматривает пустые парты, подходит к той, что стоит по центру, касается поверхности и сдвигает брови от странного предчувствия — что-то здесь не так. Обходит стол, приближаясь к следующему, и всё нутро призывает обернуться, как будто кто-то следует за ней, собирается поймать и сделать больно.

Гермиона резко оборачивается, но никого не видит, лишь смутно припоминает, что была здесь, и кто-то шёл за ней, пытаясь сцапать, ухватиться и что-то забрать. Что-то важное, ценное, невидимое, сидящее внутри неё.

Хочется тут же выбежать из этой аудитории, рвануть, не оглядываясь, но тут она открывает глаза и понимает — это всего лишь сон. Она проснулась.

Гермиона опускает веки и чуть склоняет голову, до сих пор испытывая тревожность, которую необходимо было тут же заглушить. Это стало вроде привычки: чего бы ни пугалась, ни боялась, о чём бы ни нервничала или ни переживала, она старалась мгновенно затупить чувства, чтобы они не дошли до того, кто способен уловить любой душевный трепет — до Тома. Ей было не в новинку осознавать, что кто-то может чувствовать мысли и эмоции, ведь за несколько долгих и тяжёлых дней ей пришлось свыкнуться с этим осознанием, воспринять его и прийти к мысли, что это можно и нужно контролировать. Если в повторяющемся дне Гермиона могла и злиться, и нервничать, и тревожиться и психовать, то в настоящем дне всё обстояло несколько иначе: любой неприятный позыв эмоций выводил из себя Тома; он подхватывал, впадал сам в свои какие-то ситуации, вызывающие напряжение, тревожность, гнев, ярость, после чего чужая магия, сидящая в ней и вонзившаяся в каждый нервный волокон без малейшей возможности быть изничтоженной, больно и невыносимо укалывала, иногда доводя до слёз. Пребывая в таких же чувствах последующие дни, Гермиона не только становилась слезливой, но и начинала впадать в неосознанные истерики, да так, что после того, как Том длительное время спустя всё-таки выискивал какой-то самоконтроль, сдержанность и едва ли притягивал остатки разумности, она не помнила, что делала в порыве жаждущего наваждения. Как правило, закрывалась в ванной вначале, а по окончанию безумного порыва заставала себя на холодном полу у раковины, над которой висело треснутое во многих местах зеркало. Болели корни волос, словно их дёргали и тянули не меньше двадцати раз, причём со всей силы, а основание мизинца на левой ладони ужасающе ныло, щипало, и при тщательном осмотре Гермиона наблюдала на тонкой коже глубокие следы от своих зубов.

Это было ненормально, ужасно и неправильно. И бороться с этим нужно было не только ей, но и Тому. Чем сильнее она впадала в истерики, тем хуже становилось каждому из них, и единственный вариант исправить это — перестать испытывать все угнетающие эмоции.

Со второй недели возвращения в обычный мир Гермиона только и делала, что выращивала из себя бесчувственную и невосприимчивую ни к чему куклу. Она игнорировала шутки Джинни, не обращала внимания на Лаванду, замыкала в себе переживания за Рона, узнав, что он чуть не отравился настойкой Слизнорта, нарочно не обращала внимания на подколы слизеринцев, дабы не вызывать в себе даже презрение, на занятиях перестала выкладывать знания с энтузиазмом, а к концу недели поняла, что движется в самом верном направлении.

Было тяжело — не быть собой, но это была цена за спокойствие и душевное равновесие. Пусть не идеальное и вечно тоскливое, жаждущее чужого присутствия, но оно было не устрашающим и не таким, как в первую неделю, доводя до истерик и даже провалов в памяти.

Тоска спадала лишь тогда, когда Том появлялся в замке. Гермиона не понимала, каким образом ему удалось выбить постоянный доступ в школу, при этом оставаться незамеченным. В любом случае, как бы это ужасно не звучало, но в глубине души она испытывала огромную незыблемую волну облегчения от того, что у Тома получилось воплотить свои мысли и желания в реальность. Кажется, в таком возрасте в нём было намного больше амбиций, смекалки и сообразительности, нежели в возрасте Волан-де-Морта.

Каждый раз, когда Гермиона отправлялась в Выручай-комнату, она уверяла себя, что сейчас не подастся магии, возьмёт себя в руки и так глупо и нелепо не притянется к Тому, но с каждой последующей встречей контролировать первые минуты становилось сложнее и по итогу даже невозможно. Она прикипела к нему, прикипела к необычной и, наконец, проявившейся снисходительности, нервно и жадно хваталась в чужие предплечья или ладони, уже не боясь стать отвергнутой, потому что каждый раз Том сдержанно и терпеливо помогал прийти в себя и нащупать точку, где безумная жажда и наваждение граничит с осознанностью и выдержкой. У него это выходило не всегда, в половине случаев и он первые несколько минут путался в миражах беснующей магии, но быстрее одумывался и брал себя в руки, помогая ей остановить порыв.

Это было уже не ужасно, а странно, что она приходила к Тому Риддлу, заглядывала в глаза, прикасалась к нему и получала необходимое, то, что успокаивало глубокую грудную рану, в которой всё пропиталось, как тряпка, неизвестным, но до мучения сжигающим ядом. Он приходил к ней, пряча свою необходимость за какими-то делами, постоянно спрашивая о Малфое, а в последнее время и о Снейпе, затем жадно отбирал витающую внутри магию, вытягивая белоснежную нить, и под утро молча уходил.

За последние два раза Гермиона заметила, что Том просыпается раньше её, и, чувствуя всем своим нутром, непрерывно наблюдает за ней, пока она не откроет глаза и не встретится с ним взглядом. О чём он думает по утрам? Какие планы вынашивает на предстоящий день?

Неизвестность сводила с ума. Тысячи переживаний закрадывались в голову, но Гермиона тут же старалась гасить их, не давая семенам страха и паники прорасти — прошло немало времени, и Том ещё не причинил ни ей, ни кому-то другому вред. Эта мысль помогала удерживать хрупкое равновесие между спокойствием и ужасом.