Страница 180 из 181
— И это всё? Так просто? — с недоверием спрашивает Гермиона.
— Тебе мало было трудностей? — усмехается Долохов, отступая к столу, чтобы схватить стакан с огневиски.
Она ничего не отвечает, достаёт из кармана перстень и принимается внимательно изучать его, как вдруг в голову приходит вопрос, ответ на который ей захотелось получить.
— А что станет с этим миром?
— Полагаю, исчезнет, — легко отзывается Долохов и с насмешливой улыбкой прислоняет стакан к губам. — Удачи, Гермиона.
Та тяжело вздыхает, смотрит сначала на Антонина, затем на Руквуда, который, поймав её взгляд, тут же произносит:
— У меня есть к тебе просьба.
Гермиона приподнимает бровь, показывая готовность выслушать.
— Найди мою сестру — её зовут Астрид. Сделай так, чтобы её ничто никогда не связывало с Риддлом, — серьёзно произносит Август и через мгновение как-то проникновенно добавляет: — Прошу тебя.
Гермиона выдерживает взгляд, полный надежды, и согласно кивает.
— Я сделаю всё, что смогу, мистер Руквуд. К тому же вы уже просили об этом Тома — я это запомнила.
Тот кивает, и она снова смотрит на Долохова, который немного отвернулся, словно ему неловко слушать их разговор, опускает взгляд на перстень и шёпотом произносит:
— Тогда до встречи в новом мире.
— В старом мире, — с насмешкой поправляет Антонин и с глухим стуком ставит на стол стакан.
Под пристальным взглядом двоих мужчин Гермиона нанизывает на палец кольцо, и в тот же миг ей кажется, что потолок и стены комнаты буквально обрушиваются на неё, а сама она резко проваливается вниз, сквозь растекающийся под ногами пол.
Мир стремительно гаснет, словно в нём выключили свет. Её сдавливает холодная пустота, в которой Гермионе приходится таить дыхание и жмурить глаза, затем какая-то воронка захватывает её за ноги и устремляет в нескончаемую бездну. Полёт слишком захватывающий, слишком долгий — ей кажется, она начинает бороздить вечность со скоростью света сквозь мрак в вакуумном пространстве, пока что-то не щёлкает в груди, сдавливая до ужасающей боли, и наконец что-то толкает её в спину и вышвыривает на открытое пространство.
С закрытыми глазами она чувствует под ладонями шершавую поверхность мокрого асфальта, судорожно цепляется подушечками пальцев и издаёт тяжёлый хрип, жадно вдыхая холодный февральский воздух. Она приоткрывает веки, дрожит ресницами и понимает, как невыносимо кружится голова — едва различающиеся в глазах серые мокрые листья рябят и плывут перед глазами, превращаясь в густую серую краску. В следующее мгновение кажется, что сейчас её вывернет наизнанку, но почему-то рвотный рефлекс неожиданно притупляется, и охватившая тело боль отступает, выпуская из щупалец бездны и круговорота времени.
Гермиона шире приоткрывает глаза, приподнимает голову и машинально поправляет сбившуюся набок шляпу. Найдя в себе силы приподняться, она отталкивается от мокрого асфальта и оглядывается.
Перед ней раскинулся красивый зимний сад с оголёнными деревьями, невысокими кустарниками и пролегающими между ними аллеями, усыпанными мокрыми прошлогодними листьями. Подняв голову к небу, она разглядывает тяжёлые антрацитовые тучи, стремительно и безжалостно заволакивающие оставшиеся просветы, — скоро должен начаться то ли снег, то ли дождь.
Гермиона тяжело переводит дыхание, понурив голову и на несколько мгновений прикрыв глаза.
Получилось! Кажется, у неё получилось!
Только искренняя радость не пронизывает насквозь, а снова врезается в высокие чертоги растерзанной души, не пропуская внутрь, где в полной власти царят покой и темнота.
Как странно чувствовать себя равнодушной к отчаянию или, наоборот, к счастью. Эмоции касаются её, как змеи ползут по коже, но словно не могут укусить, чтобы впустить яд ощущений и отравить ими. Гермионе кажется, что её тело покрыла тонкая непробиваемая корочка льда, об которую самый опасный хищник, имя которому привязанность, способен сломать острые зубы, отпрянуть и подавленно уйти, не решаясь напасть вновь.
И она снова принимается искать в себе хоть какую-то тень чувств, хоть какой-то отблеск от былого света любви, но с бездыханной пустотой не может найти что-то подобное. Кажется, внутри всё превратилось в камень, будто там ожил василиск, охраняющий мрак и тишину, а снаружи — ледяной прозорливый дракон, стерегущий чертоги бездны как самую важную и дорогую ему драгоценность.
Она нарочно вспоминает образ Тома — его остро очерченные скулы, за движениями которых украдкой любила наблюдать всегда; гладкую поверхность матового лица, прикасаясь губами к которой внутри всё обжигает, устремляя в животрепещущую негу; тёмные антрацитовые глаза, от взора которых хотелось издать протяжный вой поверженного существа, припадая в ноги от разящей от него величественности и превосходства; тонкие губы, касания которых приводили в неукротимое умопомрачение, что реальность затмевалась богатым разнообразием оттенков цветов, а привкус свежести оставлял тысячи вкусов, перемешанных с невероятными ароматами жизни.
Но только это всё остаётся воспоминанием, стремительно блекнущем в угасшем мире, и прекрасные образы лишь дразнят её, а незримая тень, ранее окутывающая её тёплым покрывалом волшебства, далеко отступает, жестоко помахав, как в насмешку, лоскутами теперь уже ободранного, как чёрный парус, плаща. Гермионе до неприятного ужаса в груди хочется вернуть то, чем она жила, что каждый день вдыхала и улавливала в глазах Тома, в его жестах и тоне голоса, — всё, что враз померкло в её голове.
И если бы она могла бы разрыдаться от безутешности, то прямо сейчас с её выразительных чёрных глаз скатывались бы слёзы, потому что не вселяют в неё чувства неимоверные воспоминания о Томе, чёрт бы его побрал, Риддле!
Гермиона растерянно склоняет голову вбок, ощущая, как неизгладимая тоска ползёт по телу, осторожно выискивая щель, через которую сможет просочиться в душу, и как странно, что именно это чувство сторожащие ледяной дракон и хищный василиск пропускают внутрь, дают ему поселиться и бросить её в бездонную пустоту, в которой она медленно обнимает холодную клубящуюся дымку, очаровательную в своём беспорядочном движении, и тоскливо перебирает последний год своей жизни.
— Fräulein, ka
Гермиона неохотно оборачивается, понимая, что по-прежнему сидит на мокром асфальте аллеи, и видит молодого человека, одетого в свободный практически чёрного оттенка костюм, поверх которого наглухо застёгнут новенький с иголочки плащ со строгим, высоко поднятым воротником. Его светлые, соломенного оттенка волнистые волосы при наклоне к ней спадают на хорошо различимые скулы, а обеспокоенный взор пристально заглядывает в обсидиановые глаза, при виде которых тот незаметно хмурится и едва преодолевает желание отстраниться.
— Простите, мистер, — оживляется Гермиона, покачивая головой в знак того, что не понимает его слов.
— Вы говорите по-английски, мисс? — тут же отзывается парень, протягивая ладони, чтобы осторожно взять её за плечи и помочь подняться с земли.
Гермиона остро подмечает, что на вид ему не больше двадцати или двадцати трёх, а акцент настоящего британца.
— Вы плохо себя чувствуете? — он вежливо продолжает интересоваться, невозмутимо выказывая жестами обеспокоенность.
— Да, то есть нет. Мне уже лучше, — кивает Гермиона, при помощи незнакомца поднявшись на ноги, поправив юбку и повернувшись прямо к нему лицом. — Благодарю вас, мистер…
— Эйвери, — коротко улыбается он, слабо растянув тонкие губы, отпуская плечо Гермионы.
Его взор довольно отстранённый, остаётся в рамках приличия, но она замечает, как пристально он окидывает её с ног до головы, находя её образ особенно примечательным.
— Полагаю, вы прибыли на запланированное в этом саду мероприятие? — продолжает беседу Эйвери, склоняя голову вбок, и волны соломы снова спадают ему на лицо, затеняя взор.
— Честно признаться, я немного заблудилась. Не могли бы вы проводить меня, мистер Эйвери?