Больница

Окончательно убедившись, что ничего особенного тут нет (старая улочка представляет намного больший интерес, нежели порушенное былое величие), подойдя к окну самой дальней комнаты, Виктор сделал фотографию ярмарки, все еще не сбавляющую обороты по ту сторону зарослей крапивы. Фотограф уже хотел покинуть это место, как что-то позади него заставило молодого человека обернуться и вздрогнуть от неожиданности. Да чего там скрывать, от страха (секунду назад в комнате никого не было, или, может быть, все-таки было). В его сторону из угла комнаты вышагивал большой пушистый рыжий кот.

– Твою мать! – выдохнул Виктор. – Ох, и напугал ты меня, разбойник!

Фотограф, оттолкнув от себя волну испуга, наклонился и погладил кота, тот замер и пристально посмотрел своими рыжими глазами на человека, словно оценивая того или желая отыскать в нем какую-то одному ему, коту, известную деталь.

– Угостил бы тебя чем-нибудь, приятель, но я сегодня ничего с собой не взял, – сказал парень и направился к выходу, не обращая внимания на то, что кот по-прежнему стоял, полностью замерев, и продолжал глядеть на него.

И тут он понял, что что-то не так, что-то изменилось, но в то же время осталось прежним. Молодой человек остановился на полушаге, пытаясь понять, что все-таки стало другим (или просто ему в очередной раз это показалось – сегодня на него свалилось обилие непонятных чувств и предчувствий), время остановилось вместе с ним, давая возможность увидеть, найти то, что ввело в ступор, и уже решить, как с этим быть и как к этому относиться. Замешательство длилось мгновенье, но это мгновенье тянулось необъяснимо долго (не может же человек по-настоящему стоять, словно идиот, час или даже минуту, пытаясь что-то разглядеть или понять) и было тяжелым. А потом все прошло. Прошло, потому что он увидел. Увиденное принесло облегчение (словно больной чирей прорвался и вся находящаяся в нем гниль вылилась наружу и покинула мучающееся тело), но вместе с ним и страх (желание закричать), такой, который можно испытать лишь ребенком, чувствуя, что под твоей кроватью сидит воображаемый монстр.

В коридоре напротив комнаты, в которой стоял фотограф, было окно. Настоящая оконная рама, остекленная и недавно покрашенная в приятный, чистый белый цвет. Не пустой оконный проем, дыра на улицу, с выбитыми по краям кирпичами, а настоящее окно. Стена тоже была новая (все внимание приковывало к себе окно, отодвигая стену на второй план), чистая и с хорошей облицовкой – желтая больничная краска даже не думала отлупляться и опадать, собираясь украшать стены еще как минимум десятилетия, а то и больше. Одним словом эта стена представляла собой обычную стену больницы советского периода (те, кто посещал эти учреждения, узнают такую из десятка любых других).

– Ничему не удивляйся, делай вид, что для тебя это естественно, – нараспев произнес мягкий, но сильный голос, откуда-то из-за спины. – Позже я все тебе объясню, и мы что-нибудь придумаем вместе.

Голос, идущий из пустой комнаты (она была пустой секунду назад, а коридор секунду назад был еще разрушенным и брошенным), не испугал Виктора, но все же был неожиданностью, молодой человек сделал несколько шагов назад (спиной входя в новый коридор). В комнате никого не было кроме кота, который в этот момент, распушив свой рыжий хвост, проворно направился к тому углу, из которого он совсем недавно появился, комната к слову оставалось в таком же разрушенном состоянии, как и прежде. Кому бы ни принадлежал голос, в комнате его не было (этот факт сейчас, после того как коридор словно по волшебству преобразился, не казался необычным).

– Вот ты где, голубчик! – приторный женский голос, донесшийся из конца коридора, был еще неожиданней предыдущего, на это раз фотограф вздрогнул.

Через весь коридор, чистый, ухоженный и хорошо освещаемый лампами (несмотря на то, что за окном был день) к нему шагала крепкая дородная женщина, в белом халате, перевязанном таким же белым поясом.

– Опять покурить вздумалось? – весь ее вид показывал крайнее негодование. – Надо будет сказать Палычу, что пусть или делает ремонт в этой проклятой комнате, или заколачивает ее! Я уже устала говорить, что тут нельзя курить! – и, закончив, она остановилась возле Виктора.

Он хотел сказать, что не курит, и что все, что он хочет, это поскорее убраться отсюда, можно даже не объяснять где он находится, и что это за место, и что будет несказанно признателен, если эта персона проводит его до выхода или просто укажет направление, где этот выход находится. Но все его слова внезапно встали в горле враспор, не желая выходить наружу и не позволяя свободно дышать. В руках Виктора была сигарета, он не почувствовал, как она внезапно появилась (как это было с изменением коридора), потому что она словно была у него в руке все время пока он тут находился. Подняв дрожавшую руку (медленно, как бы не веря в это), поднося сигарету к глазам, желая убедиться, в том, что она настоящая, и что это действительно его рука держит эту настоящую сигарету, парень заметил, что место его походного одеяния заняла больничная пижма, светло-синего цвета в желтую, едва заметную вертикальную полоску. Выронив сигарету, сознание рисовало ее полет в замедленном действии, весь мир вместе с этим замирает и происходит осознание и понимание всех сакральных тайн (как в современных фильмах). Однако упала она обычно, не принеся никаких Божьих посланий и открытий вселенского масштаба. Парень, не понимая, что кричит, принялся осматривать себя, беспорядочно прикасаясь к пижаме, поддергивая ее, пробуя на прочность и на натуральность. В этот момент он так же понял еще кое-что: фотоаппарат, привычно висевший на шее, куда-то делся (так же как и кот, еще секунду назад находившийся в пустой комнате).

– Где мой фотоаппарат? – рявкнул на весь коридор Виктор, смотря прямо в глаза женщине, которая не переставала улыбаться глядя на все его кривляния. – Что тут, нахрен, происходит? – голос неожиданно сорвался на визг, отчего парень оборвал себя, испытав легкое смущение.

– Тут у нас бразильский карнавал! – коротко ответила женщина, беря молодого человека за руку. – В прошлый раз вы спрашивали про велосипед, теперь про фотоаппарат, могу посоветовать поискать в вашей палате! Пойдемте, я вас туда провожу, – она потянула его за руку, спокойно, но настойчиво, показывая, что если он захочет выказать норов, она к этому готова.

– Я не пони… – начал Виктор, убедившись, что голос снова не издаст неприятные звуки.

– Ну не могу я разрешить вам тут курить! Не могу! Хотите курить, спрашивайте разрешения у Петра Палыча! – они шагали по больничному коридору, Виктор не сопротивлялся. – Если он вам разрешит, то пожалуйста! Не знаю, где вы и сигареты-то берете! – дальше она принялась ворчать о чем-то так тихо, что разобрать было невозможно.

Виктор шел не сопротивляясь, не чувствуя в себе сил, чтобы сопротивляться или предпринять какие-нибудь действия. Вся реальность (реальность ли?), в которой он оказался, высосала из него все силы и эмоции, и сейчас парень чувствовал себя оболочкой от яйца, из которого выкачали все содержимое. Вспомнилось, как он в детстве вместе с мамой мастерил такие поделки – делал поросят из яичной скорлупы. Тогда он так смеялся, когда мама рисовала поросятам забавные рожицы, а потом он заставлял их танцевать под воображаемую музыку, и в этот момент уже мама смеялась. Тогда было смешно и весело. А сейчас, когда его вели в какую-то палату, он сам был таким поросенком, возможно, что теперь ему «нарисуют» забавную мордочку и заставят плясать под чужую музыку, чтобы кто-то другой смеялся. Смеялся над ним. Ему стало страшно.

– Пришли! – торжественно выдала женщина, открывая перед Виктором дверь. – Отдыхайте и ждите процедур! Чтобы тебе снова не вздумалось погулять, в этот раз я закрою дверь! – и, пропустив вперед молодого человека, она захлопнула за ним дверь, после чего послышался звук поворачивающегося в замке ключа.

Виктор, желая успокоиться и вернуть контроль над своим телом, закрыл глаза, сделал глубокий вдох и досчитал про себя до десяти (в глубине души надеясь, что, открыв глаза, будет стоять в разрушенном здании, где все вернется на свои места, в правильное русло). Открыв глаза и действительно немного успокоившись (к сожалению, он по-прежнему находился в палате), он осмотрелся. Палата была маленькой комнатой, не обладавшей ничем примечательным: блеклые бежевые стены, высокий потолок, добротно побеленный, с которого свисали четыре небольших лампы, большое окно, прикрытое потрепанной занавеской. Из мебели в палате были три кровати, укрытые выцветшими синими пледами, на которых лежали слежавшиеся подушки, смахивающие на набитые опилками мешки. Возле каждой кровати стояла тумбочка, чтобы каждому посетителю на время пребывания в этом месте было куда скинуть свои пожитки. Тумбочки, так же как и кровати, не отличались новизной, следы ремонта говорили о том, что их должны были списать уже несколько лет как. Однако они, так же как и Виктор, против своей воли были тут.