Эль Корасон

8.

Юрка ничуть не изменился с того памятного утра, когда мы прощались с ним в пропахшем рыбой и специями порту Константинополя. Нет, конечно, годы взяли свое - и щетина у него теперь была не иссиня-черная, как когда-то, а словно бы из алюминиевых проволочек, да и вообще он исхудал, стал поджарым, как волк, превратился в тугой узел мускулов и нервов - его энергичная, резкая манера держаться особенно бросалась в глаза на фоне сонной жизни поместья. Но внутри он остался все тем же надменным мизантропом, которым был все годы нашего знакомства - начиная с юнкерского училища. Он никогда не ставил людей слишком высоко, считая их недалекими и даже тупыми созданиями - разумеется, не по отдельности, а en masse. В этом смысле они с Ланселотом нашли друг друга: англичанин тоже не сходил с ума от любви к человечеству. И если поначалу Ланс относился к Юрке настороженно, то после обыска усадьбы стал смотреть на него, как на равного. Видимо, лейтенанту королевских драгун никогда не приходилось видеть, как работают русские военные контрразведчики.

Правда, пропавшее сокровище мы так и не нашли. Юрка расстроился - он всегда переживал, когда что-то складывалось не так, как он задумал или надеялся. А я едва ли не обрадовался. С Луисом мы знакомы лет шесть, еще с приснопамятного мятежа в Параибо, и все это время тень фамильного сокровища висит над ним, словно наложенное проклятие.

Как-то в Байресе я толковал с одним тамошним поэтом, забавным близоруким юношей, похожим на завсегдатаев «Бродячей собаки», с которыми я водил дружбу в Петербурге - звали его, кажется, Хорхе. Этот поэт, воздав должное дрянному аргентинскому рому, рассказывал мне о странных предметах, способных магнетически притягивать к себе мысли человека - мало-помалу они завладевают его воображением и становятся для несчастного единственной реальной вещью в мире. Отчасти это похоже на страстную влюбленность, объяснял он, когда все твои помыслы и чувства прикованы, словно каторжник к ядру, к образу любимой. Судьба каждого, кто найдет такой предмет - Хорхе называл его «заир», - сильнейшая психологическая зависимость, а потом неизбежное безумие. Иногда мне казалось, что Е1 Corazon стал для Луиса таким заиром. Когда мы достаточно сблизились - испанцы и креолы, как правило, искренни и открыты в дружбе и в этом здорово похожи на нас, - он открыл мне тайну загадочного талисмана, принадлежавшего роду де Легисамо. Я осторожно намекнул Луису, что он мог бы проверить свойства камня на мне. Для чистоты эксперимента я предложил ему записать, чего именно он хочет от меня добиться, а бумагу с записью спрятать в сейф и предъявить лишь после того, как желаемое будет получено (или, соответственно, не будет). Риска в этом я не видел решительно никакого: лет пятнадцать назад в Петербурге модный восточный лекарь Бадмаев с сожалением констатировал, что я почти невосприимчив к гипнозу. Однако Луис наотрез отказался использовать древнюю реликвию, чтобы внушить мне какую-либо идею, сказав, что это несовместимо с его представлениями о дружбе. Я, разумеется, не стал настаивать, поскольку не сомневался: в глубине души он и сам прекрасно понимает, что его сокровище представляет собой всего лишь большой кристалл горного хрусталя причудливой формы. Но Луис продолжал вести себя так, будто был совершенно уверен в чудесных свойствах кристалла - например, уверял меня, что его успехи на поприще торговли хлопком самым тесным образом связаны с древней реликвией. В иные дни он беспрерывно твердил о своем чудесном камне - и должен признаться, что я с трудом сдерживался, чтобы не наговорить ему резкостей.

Впрочем, в это время наша дружба уже обрела черты своеобразного делового партнерства - я взял на себя решение вопросов, связанных с безопасностью его хлопкового бизнеса, и получил некую, не слишком большую, долю в доходах от продажи товара. Поэтому я считал необходимым держать свои критические замечания при себе. Так продолжалось несколько лет, пока наконец в жизни Луиса не появилась Машенька.

Они познакомились в Баие осенью 1929 года, а уже спустя три месяца Луис привез Машеньку в «Холодную гору» и объявил о том, что они поженились. Кумушки на соседних плантациях, конечно, долго не могли успокоиться: де Легисамо считался в округе завидным женихом. Многие наследницы креольских родов были бы счастливы пойти с ним под венец, однако сам Луис не обращал на них никакого внимания; виной тому были трагические события его юности. И тут вдруг - неожиданно для всех! - он привозит откуда-то жену, да к тому же не креолку, а русскую. Разумеется, пошли пересуды. К счастью, Машенька, благодаря своему кроткому нраву и природному очарованию, сумела склонить на свою сторону даже самых рьяных своих противниц и была принята в местное общество. Тут-то Луис вновь принялся твердить мне о своем чудесном кристалле. Мол, только благодаря ему такая красавица, как Машенька, вообще обратила внимание на старого, потрепанного жизнью Луиса де Легисамо. Он уверял меня, что проводил целые ночи, умоляя El Corazon о помощи, прежде чем Машенька согласилась выйти за него замуж. Вполне возможно, что так оно все и было, но я впервые позволил себе твердо указать своему другу и деловому партнеру, что ему не следует увлекаться подобными идеями и особенно рассказывать о них посторонним. Тонкая, ранимая натура Машеньки, несомненно, восприняла бы этот досужий вымысел как болезненный и, пожалуй, даже предательский удар. Кому приятно узнать, что его выбор был сделан не самостоятельно, под влиянием чувств или рассудка, а в результате каких-то магических манипуляций? И пусть даже это полная чушь, одно только подозрение, что любимый человек способен на подобные козни, может омрачить даже самое светлое чувство…

Все это я изложил Луису, надеясь, что здравый смысл в нем возобладает над властью древнего предрассудка. Но вышло скверно: он решил, что я считаю его сумасшедшим да вдобавок позволяю себе вмешиваться в его личную жизнь. Мы поссорились и даже дрались на дуэли; стрелком Луис оказался никудышным, а я прострелил ему шляпу (само собой, специально) и на том успокоился.