Королевский премьер

— Да, обещал, обещал! — вновь не сдерживается Тадеуш. В груди жжётся вина. — Обещал — и ничего не сделал! Я не справился, я… просчитался. Непозволительная ошибка. Северяне надеялись на меня, а я подвёл их всех, всех, кто в меня верил! Вы ведь помните, я клялся им, клялся отцу, и теперь… ничего, ничего… всё напрасно…

Фауш флегматично отправляет в рот конфету.

— Браться за такое масштабное предприятие было самонадеянно, на мой взгляд. Мой мальчик, эта вражда тянется столетиями, и не в силах одного человека изменить всё за пять лет — или даже за десять. Это попросту невозможно.

Тадеуш втягивает воздух с нервным свистом. На лбу выступают капли пота.

— Столетиями. Именно. Века, века глупого противостояния, непрестанного унижения… так больше не может продолжаться. Я хочу это остановить — и остановлю. Не дам разгореться гражданской войне. Ради этого я годами добивался поста премьера. В моих силах прекратить раздор между южанами и северянами, и вы знаете это. Никто не пытался положить конец этой бессмысленной вражде. Я попытаюсь.

— Как бы такая решительность не погубила твою карьеру, сынок.

— Мою карьеру и весь Эглерт погубит бездействие. — Тадеуш упрямо затягивает галстук. В ушах шумит кровь. — Рано или поздно он расколется на две части, и тогда Райвенлок сожрёт нас. Присвоит. Опять.

Фауш смотрит на своего подопечного с лёгким испугом.

— Мой мальчик, ты утрируешь…

— Вовсе нет. Поверьте. Северяне уже сейчас бунтуют, и я… я понимаю их. Вы не знаете, каково это — чувствовать, что ты никто. Что в мире, где правят южане, тебе не уступят и клочка земли… тебе в жёны не отдаст девушку ни одна приличная южная семья… тебя не возьмут на работу ни в одном городе южнее железнодорожной линии Коэнво — Иутаче. — Тадеуш поднимает тяжёлый прямой взгляд. — Вы знаете, каково это — быть северянином? А я знаю.

В зеркале на стене осьминогом расползаются настырные солнечные лучи. Тихо. Фауш шамкает старческой отвисающей челюстью, моргает.

— Сынок…

Тадеуш опускает голову; его кадык дёргается, он проводит рукой по лбу.

— Сынок, я дружил с твоим отцом много лет. Я до сих пор переписываюсь с твоей матерью. Я помог вам переехать. И я никогда не считал тебя или… других северян…

— Вы гораздо прогрессивнее прочих эглертианцев, — с желчной горечью усмехается Тадеуш. — Я видел, как они относятся к нам… стоит только посмотреть им в глаза… мы для них люди второго сорта. Отбросы. Про-иг-рав-ши-е — мы не диктуем правила, нам их диктуют. Моей семье приходилось скрываться, обманывать, чтобы я сумел получить образование и выбиться в политику… а сотни других семей, вынужденных поступать так же? А тысячи загубленных жизней?

Его руки конвульсивно дрожат, и он не может унять их.

— Я обязан остановить это. Неважно, в одиночку или нет… я обещал.

— Что ж… — Фауш наконец овладевает собой, закуривает сигарету. Прикрывает глаза. — Если это в самом деле возможно, мальчик мой, то почему ты этого не сделал до сих пор? Что тебе мешает? Или… может быть, вернее спросить — кто?

Тадеуш прикусывает изнутри щеку и не отвечает. Ноздри режет влажный застывший воздух.

— Её Величество… — тянет Фауш. Стряхивает пепел в чашку остывшего чая. — Стоило догадаться сразу. Только если между нами, сынок, это отчаянная женщина. Держись от неё подальше. В ней дремлет такой вулкан, что не приведи Мастер его разбудить. Я ведь советовал тебе, мой мальчик, не сближаться с ней… наверно, тебе всё-таки следовало примкнуть к лорду Уолришу…

— Нет. — Тадеуш клацает зубами, хмурится. — Он двуличен и ненадёжен, и он презирает северян.

— А твоя королева, можно подумать, их жалует. У стен Дворца Советов есть уши, сынок. А я читаю газеты ежедневно. Её предложение… то, которое о введении чрезвычайного положения на Севере… интригует. Несколько радикально, не находишь?

— Ей тоже не нужна эта война, — обессиленно вздыхает Тадеуш. — Она никому не нужна.

— И тем не менее…

— Просто путь, который выбрала королева, отличается от моего. Она идёт дорогой мести, а я — дорогой переговоров и компромиссов.

— Её путь легче, — произносит Фауш. — И короче. За ней пойдут охотнее.

Тадеуш напряжённо улыбается, двигает головой вправо.

— Это не выход. Это тупик. Отсрочка решения проблемы, а не само решение. Насилие порождает насилие, кровь жаждет крови… это никогда не закончится. В новой войне не будет ни победителей, ни побеждённых, ни правых, ни виноватых. Королева не понимает…

— А ты не в силах объяснить. — В голосе Фауша проскальзывает странное полупрезрительное глумление, настораживающее Тадеуша. — Вот почему я говорил тебе быть осмотрительней… сынок, ты зашёл чересчур далеко. Такое безрассудство не доведёт до добра.

— Я… не понимаю, о чём вы…

— Когда я советовал тебе наставлять молодую королеву, я имел в виду поддерживать её в дебатах, а не спать с ней, — сурово обрывает Фауш. Тадеуш бледнеет и тут же покрывается жгучим румянцем: пунцовеет лицо, уши и шея.

— К-как… как вы могли даже… я никогда…

— Перестань оправдываться, точно мальчишка. Тебе уже не двадцать. Тридцать два. Самое время жениться и завести семью, а не крутить роман с королевой на глазах у всех. О вас судачит целый Эглерт!

Тадеуш слишком ошарашен и сбит с толку, чтобы защищаться. Фауш сдвигает брови.

— Ты мне как сын, ты знаешь. Я всегда считал тебя серьёзным и перспективным молодым человеком… бросай это. Она погубит тебя. Не позволяй ей завладеть тобой, мой мальчик.

Солнечные блики растворяются в недопитом чае. Тадеуш вдыхает мартовскую плотную пыль и пытается собраться с мыслями.

— Оборви эту связь.

А он всё ещё может её оборвать?

========== 5.4 ==========

В пустом парке свежо и тихо. За поволокой молодой зеленеющей листвы виднеются очертания Медового пика, поместья династии Арвейнов в пятнадцати часах езды от Метерлинка. Одному Мастеру известно, кто выдумал это нелепое название, но оно намертво закрепилось за высоким каменным зданием с полукруглыми узкими окнами, расписными потолками и причудливо изогнутыми коридорами. В нём холодно даже летом, а оно в Эглерте засушливое и жаркое. Астори бывала здесь с Джеем только раз или два. Но детям полезен загородный воздух, и она решает провести в Медовом пике длинные выходные в честь дня Гасто ди Эбильто — почитаемого эглертианцами революционера семнадцатого века, боровшегося против райвенлокского владычества.

Луана и Джоэль в восторге. Они тискают привезённых из Серебряного дворца лис, глазеют на дятлов и синиц, носятся по комнатам и оглушительно кричат. Астори позволяет себе пару дней отдыха. Надо бы попрактиковаться в стрельбе, отправить из приличия весточку Уолришу, который тяжело заболел, подготовиться к пресс-конференции и… будущей встрече с отцом.

Тадеуш категорически против этих участившихся свиданий. Он ничего не говорит, но Астори читает в его глазах тяжёлый укор и неизменный мучительный вопрос: «Зачем вы меня не послушались?» Астори не знает, что сказать, и потому молчит — ответа у неё нет. И вряд ли появится. Тадеуш сотню раз предупреждал её, что неосторожность рано или поздно погубит её саму и их совместный труд, и да, Астори об этом прекрасно известно — но какие-то невидимые нити тянут и тянут её в Аштон, в белую камеру, к тёплым серым глазам… к отцу. Она по-прежнему ищет ответы на вопросы, которые не решается задать.

Ей тяжело в обществе Гермиона. Его ласковые улыбки и трепетно-нежные прикосновения только раздразнивают утихший гнев и бередят рану на душе. Зачем он зовёт её «солнышко» и «моя родная»? Зачем делает вид, словно не было этих двадцати восьми лет, словно он не наплевал на неё и не бросил одну на пороге приюта? К чему эта ломаная комедия?

Астори хочется ненавидеть его. Влепить ему пощёчину, встать, уйти и никогда не возвращаться.

Но она этого не делает. Он гладит её руки, рассказывает забавные истории из полузабытой — за пределами тюрьмы, как давно, о Мастер, как давно — жизни, обращается к ней «золотце», и Астори терпит. Ей больно и страшно, когда отец касается её запястья. Но эти касания необходимы ей. Она разучилась существовать без них. Непрестанная ложь начальнику тюрьмы о государственном расследовании, побег из дворца на чёрной машине с тонированными стёклами, разочарование и недовольство Тадеуша становятся неважными, когда она вступает в их с отцом пространство. Там, где только они двое и их личное — невозможное — до боли — общее настоящее.