Королевский премьер

Тадеуша считают сообразительным. Вероятно, природа действительно не обделила его умом, иначе не видать бы ему кресла премьер-министра как своих ушей… или как расположения королевы. Тадеуш сообразительный. Он понимает, что к чему. Её Величество была не в себе: измотана, напугана, она нуждалась в ком-то, кто мог бы поддержать, подставить плечо, согреть… и он оказался рядом. Он выполнил свой долг. На большее… рассчитывать не приходится. Тадеуш не смеет даже думать, что… что они могли бы…

Он только вздыхает и притворяется, будто ничего не изменилось.

Он давал клятву. Он присягал ей на верность — королеве, а не женщине, которую он мечтает спасать и защищать, прикрывать собой от невзгод и нести на руках. Их разделяет всё: традиции, общественное мнение, недовольство народа и козни лордов, но Тадеуш не обратил бы на это внимания, не глядя перешагнул бы через эти мнимые препятствия, рискнул бы своей должностью, репутацией, карьерой, добрым именем, всем, что имел, если бы… если бы не видел: королева этого не хочет.

И он повинуется её воле.

Но Астори сама не понимает, чего хочет. Она теряется в чувствах, плетёт за ложью ложь, обманом оправдывая обман, и тонет в болоте, куда сама себя завела. Да, ей нужен Тадеуш. Да, она желает, чтобы он был рядом, но… как? Как объяснить совести и чувству вины это постыдное желание тепла и ласки? Она любит Джея, всё ещё любит, а позволить кому-то занять его место — значит, признать, что она никогда его искренне не любила. Этого Астори не сможет перенести. Все, во что она верила, за что боролась эти три года — её семья, её любовь к Джею и их детям. А если не было любви… то зачем это?

Эти мысли понемногу сводят её с ума. Сердце стучит неровно и громко, голова тяжелеет, Астори становится рассеяннее с каждым днём, и это замечают даже Луана с Джоэлем, которые, слава Мастеру, почти ничего не помнят о том страшном дне, знают лишь, что их спас «дядя Тадеуш».

Астори перестаёт спать по ночам. Под тёмно-карими глазами залегают мешки, она не слышит половины из того, что ей говорят, и клюёт носом на прениях в Совете. Кошмары не дают покоя. В сновидениях к ней являются то Джей, то Тадеуш, вместе, раздельно, а чаще всего — слитые в единый укоряющий образ. Астори понимает, что дальше так продолжаться не может.

В борьбе с собой она проиграла.

Правда, не в привычке Астори сдаваться так скоро, и она со свойственным ей гордым упрямством делает последний отчаянный рывок — пытается резко отстраниться, обрубить все концы, вернуть то, что происходит между ней и Тадеушем, на прежнюю, удобную, укатанную колею строго деловых отношений. К сожалению, «строго деловыми» их отношения не были никогда. С самого начала в них всыпали чересчур много человеческого участия, доброты и привязанности.

Такое за раз вырвать невозможно.

Тадеуш со своей обычной чуткостью улавливает прохладцу в поведении королевы. Это ранит его. Он не думал, что заслужил подобного обращения — напротив, ему казалось, он вёл себя так сдержанно и вежливо… наверно, недостаточно сдержанно. Но если Её Величество решает, что так надо, значит, он послушается. Тадеуш менее всего желает причинить своей королеве боль. Она и так достаточно натерпелась.

Астори изводит себя до последней степени. Идея отстраниться оказывается провальной: её тянет к Тадеушу только сильней. У Астори опускаются руки, а мысли давят на мозг, доводя почти до сумасшествия. Она пробует винить в произошедшем премьер-министра, тщетно надеясь, что хоть так ей полегчает, но напрасно — сердиться на Тадеуша невозможно, он слишком явно волнуется о ней и пытается исподволь помочь. Вскармливать беспричинную злость очень скоро становится попросту нечем, и она затухает.

Астори всё чаще хватается за сердечные капли.

И она не выдерживает. Выбрасывает белый флаг. Хватит.

Прости меня, Джей, я так больше не могу.

Астори через секретаря переносит их обычную пятничную встречу с трёх часов пополудни на семь вечера. Тадеуш удивлён и слегка встревожен, но расспрашивать не пытается. Королева решила — хорошо. Он освободит вечер и прибудет, во сколько она скажет.

Тадеуш невольно задерживается перед уходом у зеркала: приглаживает непослушные волосы, поправляет свой счастливый галстук, крепче застёгивает наручные серебряные часы. Пора. Над Метерлинком лежат осенние мерцающие сумерки; тусклыми светлячками горят звёзды, похожие на ледяные астры. Пахнет камнем и холодным морем. Стелется сизый туман.

Астори встречает его в гостиной: улыбается, позвякивая серёжками, храбрится и с неестественной бодростью заводит разговор о будущем обсуждении нового законопроекта партии «жёлтых», о суде над бунтовщиками, назначенном на следующий вторник, приглашает изумлённого Тадеуша сесть и достаёт из-под стола бутылку торика.

— Составите мне компанию?

Он не узнаёт её. Астори и сама себя не узнаёт.

— Да… да, Ваше Величество… позвольте, я открою…

Они разливают по бокалам тягучий оспинский торик трёхсотлетней выдержки, сделанный из лучших тёмных вишен; Астори откидывается в кресле, Тадеуш сидит прямо и не сводит с неё глаз.

— За что выпьем? — спрашивает она, щурясь и наматывая на палец волнистую прядь.

— За вас, — не задумавшись, отвечает Тадеуш. Астори улыбается, складки надо лбом расходятся. Плечи расслабляются.

— Нет, господин Бартон… за нас. За Эглерт. Давайте.

Они чокаются с дребезжащим звоном — рука Тадеуша дрожит. Он отпивает лишь чуть-чуть; Астори опустошает бокал, морщится и наливает себе ещё. Тадеуш беспокоится всё сильнее. Королева, очевидно, нездорова.

— Скажите, вы… вы хорошо себя чувствуете?

— О, превосходно. Благодарю. Просто… — Астори описывает бокалом полукруг, — пре-вос-ход-но. Лучше не бывает.

Тадеуш недоумённо сводит брови. Он впервые видит королеву такой… отчаявшейся, безумной и прекрасной. Астори подходит к нему, наклоняется — Тадеуш слышит сухой нежный аромат магнолии и лотоса — и берёт за руку. Он вздрагивает. Её пальцы стискивает его ладонь.

— Пойдёмте.

Ему хочется повиноваться. Ему всегда хочется ей повиноваться. Тадеуш безропотно, словно заколдованный, позволяет поднять себя и увести в дальнюю комнату, туда, где он ещё никогда не был. Он быстро догадывается, что это за место.

Королевская спальня.

У потолка висит изящная люстра, словно выточенная из слюды, окна закрывают голубые портьеры с бахромой, у одной стены — телевизор, у противоположной — кровать и два ночных столика. Астори уверенно ведёт Тадеуша за собой.

— Здесь… уютно, — говорит он наобум, потому что совершенно не представляет, что можно сказать в такой ситуации. Астори хмыкает.

— Спасибо… мы подбирали мебель с Дже… вернее, с…

Она поджимает губы и останавливается, отпускает его запястье, глотает воздух нервно и быстро. Ну вот, он опять всё испортил. Тадеуш готов рвать на себе волосы от досады. Но Астори овладевает собой в считанные секунды и оборачивается к нему всё с той же пугающе-манящей улыбкой. В глазах вспыхивают хмельным блеском золотистые крапинки.

Они пили совсем немного, да и торик алкоголя не содержит, но Тадеушу кажется, что они оба пьяны. Друг другом.

— Садитесь.

Астори мягко, но повелительно нажимает пальцами на его плечи, и Тадеуш послушно опускается на край кровати. Скрипят пружины.

— Садитесь. Вот так.

Он следит за ней озабоченно и доверчиво, не смеет пошевелиться, с покорной жадностью ловит каждое движение и вдыхает запах её духов, пока не начинает кружиться голова. Астори выпивает снова и отставляет бокал. Садится рядом. Смотрит ему в лицо долго и внимательно, словно что-то ищет. Тадеуш ждёт, не торопя, не подталкивая и не давя. Их окутывает рыхлый электрический свет, будоражащий аромат крепкого торика и лотоса с магнолией. Крышесносный коктейль. Тадеуш вглядывается в её усталое лицо и замечает каждую складку в краях упрямого рта, каждую морщинку у глаз, каждую трещинку на обветренных искусанных губах. Она так измучена.

Он осторожно касается её щеки. Астори ловит его ладонь и не отпускает.