Страница 4 из 9
— Опять твоя взяла, Рюб!
Рюб одарил нас улыбкой развратного херувима.
— Прекрасный выбор, госпожа Удача! Что ж, приступим?
Мы расселись по своим местам, включили пюпитры, и я тут же щелкнул тумблером, передавая палочку: теперь пюпитр Рюба стал ведущим, а мой и Майрин — ведомыми, и пока Рюб выбирал, что сыграть, наши дисплеи на время потемнели.
Большой концертный пюпитр Фрюера содержит в банках памяти более семидесяти миллионов музыкальных произведений и всякий раз, когда мы попадаем на Землю, автоматически обновляет информацию. С такими-то возможностями от Рюба можно ожидать чего угодно — от дурацкого Алеутопопа до непристойных средневековых мадригалов!
Однако на сей раз он вызвал на мониторы «Тарантеллу Робопаука» — получасовую виртуозную штучку с характерными молниеносными арпеджио и причудливыми минорными ходами в контрапункте, сочиненную лунным композитором Фейзелом Фриком, которого часто именуют «Кибербахом» благодаря сложнейшей математической структуре его работ.
— Это должно быть забавно, — заметил я, подключив свою виолонту к питанию и врубая клавишу автонастройки. Майра последовала моему примеру. Рюб привычно установил челотту, нанес ей два кинжальных удара смычком и, приподняв бровь, вопросил:
— Вы готовы?
Первые такты в этой аранжировке были мои. Я тут же ответил Рюбу полным звуком… и наше трио вновь унеслось в тот непостижимый мир, где мы вливаем душу в музыку, а она взамен одушевляет нас.
Как я уже говорил, по сути, мы не более чем рекруты, но пусть сие не вводит вас в заблуждение: любой из нас не только достоин играть с самыми лучшими симфоническими оркестрами, но неоднократно осуществлял это на деле. А то, что мы попали в тиски контракта с ВЗДС… Несчастное стечение обстоятельств вкупе с личными передрягами!
Майра, к примеру, страдая от неразделенной любви, припомнила однажды темной ночью, что в детстве мечтала повидать очень далекие места, и в помрачении души записалась культурным добровольцем. Рюб со своими амурными делишками вляпался ненароком в такую ситуацию, что вынужден был срочно покинуть Солнечную систему, спасаясь от вооруженного антикварным кольтом мужа-рогоносца, который, к несчастью, по совместительству являлся дирижером Рюбова оркестра.
Имея солидный опыт исполнения как классического, так и попсового репертуара, наша троица могла сыграть с листа практически что угодно, а благодаря неустанным репетициям была спаяна крепкой, почти телепатической связью. Словом, как любит похвастать Рюб, вы только скажите, что надо — а мы уж вам устроим!
Но никто из нас и представить себе не мог, что когда-нибудь нам придется играть ради спасения собственной жизни.
Наутро Майра с Рюбом взяли шаттл и отправились в посольский анклав. Майра, как обычно, намеревалась обозреть местные достопримечательности и заняться любительской экзоантропологией, если повезет. Что касается Рюба, помимо музыки, его интересовал секс и только секс, и он надеялся отыскать среди подчиненных Дор-ка существо женского пола, восприимчивое к его маслянистому цыганскому обаянию.
Я прекрасно ладил с ними обоими, как, впрочем, и с их предшественниками, но всегда был рад одиночеству, испытывая при этом подлинное блаженство…
Да, я тот самый Шломо Кессель, легендарный вундеркинд! В четыре года я играл Моцарта на виолонте, к шести сочинил дюжину скрипичных концертов, а в десять выступал как приглашенный солист в лучших филармониях мира, исполняя две-три симфонии, которые успел к тому времени написать.
Классическая музыка проходит периодические циклы всеобщего восторга и полного небрежения, а так как меня угораздило — к худу ли, к добру — попасть в период, когда классика почиталась абсолютной ценностью, то я сделался одной из ярчайших музыкальных звезд.
Родные, распознавшие мой талант едва ли не с пеленок, всегда видели во мне лишь источник семейного благосостояния, и детство мое не могло бы стать чудовищней, вздумай меня воспитывать тигровые акулы. В четырнадцать лет я был издерганным, переутомленным, выжженным изнутри неврастеником, подсевшим на иглу, в семнадцать — безнадежной развалиной… И все это, разумеется, под неусыпным надзором жадной до скандалов прессы, неустанно снабжающей публику подробностями моего стремительного взлета и последующего позорного падения!
Когда мне исполнился двадцать один год, некий меломан, служивший охранником в окружной тюрьме штата Алабама, где я мотал срок за бродяжничество и распространение наркотиков, опознал во мне того самого Шломо Кесселя. Пытаясь хоть как-нибудь мне помочь, сей добрый человек невольно привлек внимание ВЗДС, которая постоянно ищет таланты, попавшие в беду.
Юристы ВЗДС добились моего освобождения под поручительство и подвергли меня принудительной дезинтоксикации: процесс этот, на мой взгляд, ужасно напоминает выкручивание большой грязной тряпки, которой вытирали пол в аптеке, сильно пострадавшей от землетрясения. Едва я пришел в себя, один из моих адвокатов провел меня через правильную процедуру банкротства (в противовес той неправильной, что я устроил себе сам), а затем объяснил, что, согласившись принять услуги ВЗДС, я тем самым добровольно завербовался на минимальный трехгодичный срок культуртрегера.
Когда мы играли на Ск'ррл, мне уже стукнуло тридцать пять. Считайте сами.
Так вот, находясь в полном одиночестве на космическом корабле, я счастлив от одной лишь мысли о том, что этот корабль пребывает в сотнях или даже тысячах световых лет от всех земных масс-медиа, моей былой славы и моего собственного семейства, каковое, несомненно, приложит массу усилий, чтобы заново обратить меня в источник безбедного существования… если я когда-нибудь вернусь.
Рюб и Майра прибыли после полудня. На пухлых губах Рюба играла довольная, нагловатая усмешка, и он сразу же отправился к себе в каюту выспаться. Отсутствие уединения, то бишь стен, его явно не смутило. По правде говоря, не представляю, что бы вообще могло его смутить.
Мы же с Майрой отправились на камбуз попить чаю с бисквитами (еще один из наших маленьких ритуалов), поскольку она считала святым долгом делиться со мной впечатлениями от новой планеты: должен же я хотя бы представлять, где нахожусь! На сей раз у нее был чересчур серьезный, задумчивый вид, и я ощутил смутное беспокойство.
— Ну как? — спросил я, разливая чай. — Так ли все ужасно, как уверяет Дорк?
— Нет, — сказала она через секунду, обдумав ответ. — Дорк говорит, что ск'ррли дикари, но это не так. По крайней мере, не в том смысле, какой он вкладывает в это слово. Они просто очень примитивны и абсолютно бесхитростны.
— Разве такое бывает? — спросил я.
У Майры прелестный голос — мягкое, теплое, бархатистое контральто, совершенно дисгармонирующее с криптозоидным имиджем, который она столь ревностно культивирует. Признаюсь, я иногда позволял себе помечтать, как этот голос шепчет мне на ушко милые ночные глупости…
— Они действительно любят свою музыку, которая на самом деле весьма интересна. Простые эмпатические фразы без всякого подтекста, стимулирующие непосредственное действие… В общем, эта музыка вовсе не создана для передачи образа или настроения и в чем-то аналогична рэпу конца двадцатого или воинским песнопениям аборигенов. Кстати, я кое-что записала, и ты можешь потом послушать, если интересно.
— Да, конечно. — Я задумчиво поскреб подбородок. — А что, внешне они и в самом деле настолько… несимпатичны? Майра расхохоталась.
— О да! Посольские называют их ракомедведями, и эта кличка им действительно подходит. Взрослые особи огромны. Тело у них вроде медвежьего, покрыто блестящим красным хитином и пучками красного меха. Руки и ноги толстые, на руках что-то вроде пальцев, но вместо когтей — клешни весьма неприятного вида. Глаза и усы, как у рака, медвежье рыло и очень, очень много зубов.
Я невольно содрогнулся.
— Надеюсь, хотя бы детишки по-своему милы? Майра весело ухмыльнулась и покачала головой.