Страница 4 из 11
И еще несколько обрывочных воспоминаний из детства остались в памяти моей мамы…
Как отец наклонился к ее кроватке, прощаясь перед уходом на фронт.
Как старший брат Павлик любил ее маленькую, называл Наденькой и выделял из прочих сестер и братьев.
Как на их хутор пришли фашисты, заняли и их дом.
Оттуда, из оккупации, и напугавшее маму на всю жизнь воспоминание. Семья их ютилась в холодной летней кухоньке, той самой, где бабушка когда-то их с сестрой рожала. А мама, трехлетняя, голодная, как-то пробралась в дом, в котором квартировали фашисты, и ручонкой потянулась к их столу, за вареной картошкой. Один из фашистов заорал на нее так, что у нее, крохи, пропал дар речи. Долгое время она не могла говорить, боялись, что на всю жизнь немой останется, хуторские бабки травами лечили, приговорами «отчитывали», но обошлось.
– Но и среди фашистов не все были звери, – часто говорила мама, пересказывая со слов своей матери и теток, что было дальше. – Командир того солдата, который напугал меня, строго наказал его, заставил бегать вокруг хутора.
Еще мама рассказывала, как ее мама, моя бабушка Варя, с грудной Дашенькой пешком шла из их хутора под Ростовом до Сталинграда (а это больше 350 километров), потому что от сына Павлика пришло письмо, что его часть стоит там.
Рассказывала, как шла бабушка по зимней ледяной дороге 1943 года, под пронизывающими насквозь степными ветрами. Как сестра Дашенька по дороге умерла. Бабушка Варя и женщины, которые шли вместе с ней, уже выдолбили в мерзлой земле могилку и положили туда крошечную девочку, как вдруг она зашевелилась и ожила. Как вся эта страшная дорога оказалась напрасной: часть, в которой служил Павлик, уже перевели из-под Сталинграда, когда бабушка туда дошла: так она и не увидела больше сына.
Эту страшную историю из бабушкиной жизни я отдала одной из героинь своего романа «Знак змеи», которой дала бабушкино имя Варя. Но не стала описывать всё, что было потом.
С кем на хуторе оставалась моя трехлетняя мама и ее братья и сестры, пока бабушка с Дашей ходила пешком в Сталинград и обратно? Если старшему из живых братьев было тогда не больше десяти лет… Этого я даже представить себе не могу!
Помнила мама смутно, что брат Саша приходил на побывку после ранения, но почему-то уехал, не добыв положенный ему срок отпуска, и больше не вернулся.
Помнила, тоже смутно, что, получив за один 1944 год третью похоронку, ее мама, моя бабушка Варя, будто бы «умом тронулась». Ушла с хутора «куда глаза глядят». И какие-то добрые люди нашли ее за много километров от дома, выходили и вернули домой… И с кем тогда много дней оставались моя мама и ее сестры и брат, тоже невозможно себе представить. И как им было страшно тогда…
Помнила ли мама всё это сама или обрывки памяти сложились из рассказов старших, трудно сказать. Но именно эти обрывки памяти оставались с ней дольше всего.
Война. И голод. Страшный послевоенный голод. На хуторе, через который прошли бои и оккупация. В семье, где пятеро оставшихся в живых детей и только одна день и ночь работавшая в колхозе и по дому их мать.
– Племянника новорожденного надо было кормить – все уходили в поле работать. Мне оставляли кашу, ее нужно было пережевать, чтобы младенец мог проглотить, – рассказывала мама, даже столько лет спустя жалея себя. – Жую, жую, а сама голодная, каша в рот и провалится. А нельзя же! Кормить малого надо. И мне стыдно! Реву! И опять жую. И реву!
Еще мама помнила, как со старшими женщинами ходила по семь километров пешком в ближайший город Шахты на рынок – овощами и зеленью с собственного огорода торговать. Босиком. Обуви не было. Единственные башмаки – на зиму, в школу ходить.
– Женщины взрослые быстро идут, я за ними не успеваю. Корзины тяжелые. Камешки в ступни впиваются. Всё продам, назад бегу, просто лечу, все денежки маме отдать. Старшие сестры когда на базар ходили, не всё матери отдавали: то сладости себе купят, то ленты. А я всё до копеечки… Отдам, а она даже не похвалит.
И через семьдесят лет жалела себя маленькую мама.
И не могла простить собственной матери отсутствия нежности по отношению к ней. А откуда было взяться нежности у днями и ночами работавшей женщины, оставшейся одной с пятью детьми…
– Только когда брат Жора в четырнадцать лет пошел работать на шахту и принес первые деньги, чуть полегче стало.
Зарплата четырнадцатилетнего подростка на советской шахте в сороковые годы. На семью из шести человек. И это им казалось «полегче»!
И ещё мама всю жизнь подсознательно не могла простить своему мужу, моему папе, что отец его остался жив: у моего деда по отцовской линии, Ивана Матвеевича, была бронь, как у железнодорожника, на фронт его не призвали. И детей в семье было только двое: отец и его сестра Люба, а брат Петя умер, когда ему было десять, а отцу моему двенадцать, что осталось тяжелой травмой в душе отца.
Но и эта жизнь моей маме после ее детства казалась раем…
Дальше в жизни мамы всё сложилось хорошо.
Школа с серебряной медалью – золотую не дали по какой-то несправедливости, которая в ту пору поразила мою юную маму до глубины души. (Странно, что похожие истории для этой книги с несправедливо неполученной золотой медалью мне расскажут еще несколько человек!)
Институт с красным дипломом.
Красавица. Всегда в центре внимания. Комсомольский секретарь – тогда, в начале 60-х, это был еще честный социальный лифт. Друзья по комсомольской работе остались друзьями на всю жизнь, до сих пор все, кто жив, звонят на каждый праздник.
Отличная профессиональная карьера.
Там же, на комсомольской работе, она встретила отца – лидера, красавца. Вышла замуж. Родилась я…
Шумные веселые застолья друзей, которые помню с детства, – это мама. И домашние стенгазеты на наши праздники – мама. И поездки за город с друзьями на пикник – тоже мама. И вручную расшитое блестками и стеклярусом новогоднее платье Снежинки, в котором в первом классе выступала я, а потом много лет спустя – и моя дочка, – тоже мама. И сказка летнего отдыха. И чтение «Евгения Онегина» вслух. И мои друзья, всегда говорившие, как мне повезло, что у меня такие родители, – и это тоже моя мама.
И еще такая невероятно счастливая, просто летающая после рождения внучки! Моя мама, ставшая бабушкой!
Оба они, отец и мама, с крохотной Сашенькой на руках… Больше настолько счастливыми, безоблачно, безгранично счастливыми я их не видела…
Пусть этот момент так и останется в памяти навсегда…
Когда я стала понимать, что с мамой что-то не так?
За четыре года до случившегося, когда мы с отцом практически «под конвоем» отвели ее на МРТ и узнали диагноз?
Или много раньше? За двадцать два года до этого, когда после рождения второго внука родители переехали в Москву. И…
Только теперь, записав для этой книги столько похожих и непохожих историй других людей, поговорив со специалистами, я окончательно убедилась: первые симптомы болезни стали проявляться еще тогда. Только я приняла их за психологические трудности, возникшие у мамы из-за ухода с работы, смены города и круга общения.
«Мама до Москвы и мама в Москве – это две разных мамы!» – в сердцах говорила я подругам, не понимая, как человек может так сильно измениться.
Только теперь, уже зная диагноз и все формы его первых проявлений, стала осознавать, что это были не только психологические трудности: первые ростки болезни появились уже тогда.
В мамином роду по женской линии почти у всех были инсульты. У ее мамы, у старших сестер. Поэтому так настойчиво много лет я просила ее сходить провериться.
Но уговорить маму было задачей непосильной. – Хватит делать из меня дуру!
– Я что, больная?!
– Выпью валерьянку, и всё пройдет!
– Я сама знаю, что мне лучше!
– Хочешь, сама и иди! А у меня всё нормально!