Немного пожить

Война обошла его стороной, мир тоже. Пока Эфраим плясал на улице, Шими упрямо сидел в четырех стенах: от рисования карандашом атласов черепа он перешел к лепке из пластилина черепов, которые выстраивались на каминной полке в его комнате, как головы африканцев, отрубленные в давней бойне, а потом извлеченные из земли.

Внезапная смерть Сони меньше чем через год после окончания войны стала для Шими куда более значительным событием, чем сама война; по его мнению, он не должен был пережить мать. Все ее жизненные проявления сводились к грусти, страху и усталости. Но никто не ждал, что она угаснет, не дожив до сорока пяти лет. Не его ли это вина? Не погубил ли он мать своими мыслями? Вдруг, пытаясь смягчить свою вину, он отрекся от нее в душе, так что его отказ от матери стал для нее неотличим от отказа от самой себя? Нащупывая шишки у себя на голове, он не мог нащупать ответ. Фарфоровая модель человеческого сердца – вот что ему требовалось на самом деле…

Расставание с ней произошло у него в сердце в тот момент, когда она слегла. Он силился докопаться до родников сочувствия и грусти, но все тщетно. Ее болезнь стала свидетельством его неадекватности. Просыпаясь утром, он думал не о ее самочувствии, а о том, как сам проживет новый день. Что от него потребуется? На что ему придется смотреть? Слишком многое ему было невыносимо видеть. Не только ее физическое угасание, но и инвентарь немощи: сначала палки, ходунки, инвалидное кресло, потом внезапно появившиеся у ее постели и в ванной посторонние предметы: банки, ведра, стульчаки, утки и прочее, названия чему он не знал и не желал знать, пакеты использованных бинтов и ваты. Потом запахло переставшим функционировать телом. Шими боялся сойти с ума от своего чувства отвращения. Это моя мать, твердил он себе. Я должен не отшатываться от нее, а еще сильнее ее любить.

Его отец и Эфраим вместе делали мужскую работу: ухаживали за ней, переворачивали, приносили то, что было ей необходимо. Он гадал, не отвергают ли они его помощь из принципа, не желая, чтобы он находился рядом с ними, а главное, рядом с ней, не считают ли, что он сделает все только хуже; или они из сочувствия к нему не возлагают на него обязанности, которые ему не по плечу? Так или иначе, он слонялся по дому как привидение – уж не привидение ли собственной матери? Ненужный, ничего не замечающий, никем не замечаемый.

А когда, окончательно обессилев, она позвала его… Но это уже другая история.

В месяцы, последовавшие за ее смертью, он не стал менее призрачным. Когда открылась школа, он учился неважно – и недолго. Учителя, видя, что он смотрит в окно, а не на доску, швыряли в него мелом и тряпками. Порой он даже не замечал, что в него летит. Реальность с ее событиями была не для него. В другую эпоху он стал бы мистиком. «Шими не сосредоточен», – писали в его школьном дневнике, но у него не было матери, которая могла бы поговорить с ним об этом, а отец сам становился отрешенным. Без жены Маноло растерялся. Он полюбил смотреть на ее грустное лицо с того момента, как впервые увидел, и теперь лишился не только ее, но и цели, которой она его наделяла. Он был ее защитником. Она заунывно взывала к нему с вершин, и целью его жизни было спускать ее вниз, поддерживать, подбадривать. Спасать от всего, что ее страшило. Чем сильнее был ее страх, тем лучше. Это делало его сильнее как ее мужчину, ее защитника. Но он ее не уберег.

Он считал себя семьянином, но на самом деле для него имела значение только Соня. Сыновья имели для него второстепенный смысл. Когда его покинула она, они тоже его покинули.

А уж от Шими он сам отвернулся много лет назад.

Вера жены никогда его не интересовала. Это была ее цветастая шаль, не более того. Жалкое плетеное убежище. Но он позаботился, чтобы ее погребли на еврейском кладбище, нашел синагогу, где его научили молитве по усопшей. Он усердно твердил ее целый год, не пропустив ни одного утра.

Сыновей он с собой не брал.

Хотя у Шими было подозрение, что порой он тайком водит туда Эфраима.

12

Желая помочь своим помощницам в выполнении их обязанностей, Принцесса составила некое пособие по уходу, хотя его содержание свидетельствует о ее намерении помочь в уходе не столько за ней и за квартирой, сколько за их собственными персонами.

Обложку она расшила улыбающимися анютиными глазками бордового цвета, чтобы руководство хотелось взять в руки. Оно недлинное, лаконично и название: «Книга для молодых служанок иностранного происхождения низкой и средней классовой принадлежности».

В руководстве пять разделов:

Гигиена.

Уважительность.

Скромность.

Благодарность.

Язык.

Хранить его полагается в верхней части кухонного винного холодильника на пятнадцать бутылок. С точки зрения Принцессы, это место представляет наибольший соблазн если не для Эйфории, то для Насти, которая нуждается в совершенствовании поведения больше, чем Эйфория – той больше всего вредит избыточная оплата ее услуг.

Принцесса горда доступным разговорным английским, которым она написала руководство, а также разумностью содержащихся в нем советов. Там, где ее помощницы вправе ждать строгих наставлений, они находят снисхождение; но там, где их как будто ждет терпение, содержится всего лишь понимание.

Таково, по крайней мере, мнение Эйфории. Настю раздирают сомнения.

– Зачем мне чистить щеточкой ногти? – спрашивает она Эйфорию. – Я что, крестьянка?

– Ты сама говоришь, что британцы грязнули, – отвечает Эйфория. – Возможно, миссис Берил с тобой согласна.

– Тогда почему она сама этого не делает?

– Уверена, делает.

– Ты видела?

– Заставала ли я ее за этим занятием? Нет. Или ты спрашиваешь, видела ли я ее ногти? Тогда да.

– И что?

– Они чистые.

– Чистые – для старухи. А зачем мне надевать в душе сеточку для волос, когда я остаюсь на ночь?

– Чтобы не намочить волосы.

– Для этого надевают шапочку. Сеточка предотвращает появление волос в стоке.

Эйфория пожимает плечами. Эта предосторожность кажется ей разумной: вечно ей приходится вынимать из стока волосы.

– Речь идет о моих волосах, – продолжает Настя. – В этом доме волосы есть у меня одной. У тебя проволока, миссис Дьюзинбери вообще лысая.

– Никакая она не лысая, у нее красивые волосы.

– Редкие.

– Посмотрим на твои волосы в сто лет.

– Мне в сто лет волосы не понадобятся, я буду сидеть на троне.

В разделе «Уважительность» Принцесса подсластила пилюлю, вышив персидскую пословицу:

Та, кто хочет розу, должна помнить о шипах

Настя учит Эйфорию, что Персия теперь зовется Ираном и что Иран – главный спонсор мирового терроризма. Эйфория удивлена, что Настя знает такие вещи. Настя стучит себя пальцем по лбу:

– Мозги на что?

Эйфория отвечает, что предпочла бы более твердые доказательства, чем Настины мозги.

– Еще я читаю газеты, – утверждает Настя.

Эйфория никогда не видела Настю с газетой в руках.

– Я читаю их не здесь, – объясняет Настя.

– А где? – Насколько известно Эйфории, днем Настя посещает магазины здорового питания, а в темноте – ночные клубы.

– Мои маршруты – мое дело, – заявляет Настя. – У меня друг американец, он все мне рассказывает.

Эйфория предостерегает ее, что политические взгляды американцев не всегда заслуживают доверия, особенно тех, с кем можно познакомиться в ночном клубе.

– Я познакомилась с ним в магазине здорового питания, – возражает Настя.

Эйфория интересуется у Принцессы, звался ли Иран раньше Персией и правда ли, что он главный спонсор мирового терроризма.

– Рада, что ты проявляешь интерес к мировым делам, – говорит Принцесса. – Значит, мое руководство по уходу уже приносит плоды. Отвечаю на твой вопрос: это зависит от того, что подразумевать под терроризмом. Некоторые говорят, что тот, кто террорист для одних, для других – борец за свободу.