Рассказы и очерки

Вот расписка: "За ремонт шкафа 45 чешских крон получил Ян Комарек". Какой же это шкаф? - удивляешься ты. И кто такой Ян Комарек? Безуспешно стараешься вспомнить, какие у тебя в жизни были шкафы... Ну, все равно. Дальше. Письмо приятеля: "Последнее ваше письмо озадачило меня и возмутило..." Господи, какое письмо? О чем там шла речь?..

Ничего не поделаешь, разве вспомнишь теперь? "На ваше уважаемое письмо сообщаю, что метр каменного карниза в данном оформлении обойдется..." Какого карниза? Ну, посудите сами: на что мне вдруг могли понадобиться какие-то каменные карнизы? Хоть убей, знать не знаю никаких каменных карнизов.

Но дальше, дальше! Что ни письмо, то загадка: в чем дело? Почему мне так писали? За что меня благодарят? Кто это такой? Разве я с ним переписывался?

Кто эта Грета? Почему я это сохранил? А это? О чем тут, собственно, идет речь? Ничего не понимаю. И все это - мое прошлое? Удивительно. Испытываешь что-то вроде чувства неловкости, как будто читаешь чужие письма. Страшно неприятное ощущение, ей-богу. Да, надо все сжечь. А оставить только письма симпатичных, близких людей".

Да, ну а в них о чем? Чем вызван этот упрек?

К чему относится это выражение сочувствия? Смотришь на все это - такое интимное! - с недоумением, не представляя себе, в чем тут подлинный смысл, для чего все это было сказано. Если бы тебе пришлось по этим письмам составлять свою автобиографию, господи, вот была бы задача! Не поймешь, что к чему, просто чепуха какая-то! А будь пять таких ящиков, полных старыми бумагами, было бы еще больше путаницы и бессмыслицы... Ничего не поделаешь, придется все сжечь! Письмо за письмом падает в корзину, и ты похож на дерево осенью, роняющее желтые листья.

Должно быть, ты - довольно старое дерево, если листьев в конце концов попадало много. Осталась только тоненькая пачка писем, в которых нам удалось прочесть хоть что-то живое; совсем незаметная пачка, которую мы укладываем на дно какого-нибудь ящика: сжечь и эту горстку, право, было бы жаль. Когданибудь она опять станет толстым культурным пластом, превратившимся от времени и насевшей на него пыли в неразличимую массу. И мы опять когда-нибудь начнем перебирать лист за листом, отчужденно, растерянно, с удивлением качая головой.

И - будьте здоровы - еще как расчихаемся от этой пыли!

1936

ДЫМ

Наверное, вам попадались картинки, рассчитанные на то, чтобы заставить зрителя показать свою наблюдательность. На них - масса домов, людей, экипажей и всякого добра, под картинкой вопрос: что тут не так?

И вот, оказывается, - один человечек дробит щебень не правой, а левой рукой, два трамвая едут по одной колее навстречу друг другу, стрелки часов показывают шесть, а тень говорит о том, что полдень, а тут - хе-хе! - из нескольких труб идет дым, но в разные стороны, и т. д.

Вот уж полчаса как я, от нечего делать, смотрю из окна наружу. На дворе - серый зимний день, ничем не примечательный; такой день, что невольно думаешь: "Поскорей бы уж март!", или: "Хоть бы метель поднялась, что ли". Метель могла бы подняться, если бы ветер был западный; но вчера он дул все время с востока. А сегодня откуда дует? Посмотрим, в какую сторону тянется дым из труб. Ага, вон у Ф. дымный столб наклонен к востоку. А у Н. - к западу: Ей-богу, прямо в сторону запада. А теперь оба поднимаются параллельно - прямо вверх, к небу. А теперь опять одна труба дымит в восточную сторону, а другая - в западную. Мало-помалу уясняешь себе всю странность этого факта: не может же у каждого дома быть свой особый ветер? Ведь дует либо только западный, либо только восточный, и обе трубы - этого требует логика! должны дымить в одну сторону: какой может быть спор? Тут что-то не так.

Да нет, все в порядке. Ветер веет с юга и слегка колеблется на лету, как это часто бывает с ветром.

А я смотрю на обе эти трубы под несколько разными углами зрения. В действительности - ничего подобного: мне только кажется, что один столб дыма тянется на восток, а другой на запад. Оба абсолютно честно тянутся прямо на север. Вот и все.

Нет, не все. Если бы мне теперь показали картинку, на которой одна труба дымит в сторону востока, а другая - в сторону запада, я сказал бы, что все - в полном порядке. Но меня подняли бы на смех: разуй, мол, глаза, - ведь тут трубы дымят в разные стороны.

А я бы ответил: почему бы им не дымить в разные стороны? Пускай себе дымят: значит, ветер веет откуда-то с третьей стороны, понимаете? Тут они стали бы доказывать, что я мелю вздор; что откуда бы ни дул ветер, дым из всех труб должен идти параллельно. А я все твердил бы, что все зависит от ветра.

Тут они (те, другие) потеряли бы терпение и стали бы кричать, что я жалкий эмпирик, отрицаю самсочеьидные, общепризнанные истины и вообще со мной нечего разговаривать; что дым должен идти либо на запад, либо на восток, а ни в коем случае не туда и сюда одновременно, а кто допускает такую возможность, тот - человек бесхарактерный, беспринципный, без определенного мировоззрения и отчетливой ориентации.

Я попробовал бы объяснить им, что видел собственными глазами, как дым тянулся и на запад и на восток, и что в реальном пространстве довольно места для того, чтобы дыму порезвиться с четырьмя сторонами света, но они (те, другие) не дали бы мне говорить. И я ушел бы посрамленный.

Вот то-то и оно: как часто смотрим мы, куда тянется дым, вместо того чтобы поинтересоваться, откуда дует ветер.

1933

ОБ ИЗОБРЕТЕНИЯХ

САМОЛЕТ

Прошло уже добрых полтора десятка лет, с тех пор как мы бегали на Хухле - смотреть первый самолет.

Нас было там тьма, и ждали мы страшно долго. Вот огромная машина разбежалась и в самом деле оторвалась от земли, в самом деле пролетела целых пятьдесят, а то и сотню метров, и мы громко - победоносным, ликующим криком - с изумлением приветствовали это летучее чудо.

Теперь над моей кровлей каждый день ворчат и рокочут два-три, а иной раз и целая дюжина самолетов.

Они тянутся под голубым или серым небом от Кбел либо к ним, уже издали оповещая о себе страстным ропотом, несутся так стремительно, что прямо диву даешься, откуда у них столько прыти: не успели вылететь, а уж вон где - за фабрикой "Орион" и - готово! - исчезли из глаз. А теперь жужжит, купаясь в океане синевы, один светлый, озаренный и легкий, как мечта; но прохожий на улице, рабочий в огороде даже головы не поднимет посмотреть; он уж видел это вчера или в позапрошлом году, а потому не оглядывается, не приходит в восторг, не кидает шапку в воздух, приветствуя летучее чудо. Видимо, полет был чудом, пока люди летали из рук вон плохо, и перестает быть им, с тех пор как они начали летать с грехом пополам. Когда я сделал первые два шага, мама тоже сочла это необычайным событием, чудом, но позже она не увидела ничего особенного в том, что я протанцевал всю ночь. Когда господь создал Адама, он мог брать деньги с ангелов, сбежавшихся посмотреть на чудесное творение, которое ходит на двух ногах и говорит. А я теперь могу ходить и говорить целый день, ни в ком не вызывая удивления. Что касается меня, я, как только заслышу ворчанье и рокот самолета, так готов каждый раз шею себе свернуть, чтобы только еще раз увидеть то, что летит: вот создал человек металлическую птицу, - орла или Феникса, - и она возносится в небо, раскинув крылья, и...