Страница 2 из 4
Самый долгий опыт отношений, в итоге раздробивший меня на осколки. Три года знакомства. Пять встреч. Десять поездов. Около семидесяти дней проведенных вместе и столько же космических ночей. Примерно дециллион сообщений. Все исчезло. В один момент пошло к черту и провалилось сквозь землю. Я не знаю, как начался апокалипсис, но мой мир был обречен. Последний раз мы виделись летним «отпуском», а позднее, ближе к осени нам пришла идея отправиться куда-нибудь на зимние праздники. Она обмолвилась, что очень хотела бы посмотреть Петербург, и я тут же подхватил эту тему. Раньше нам хватало камерного общества друг друга, однако теперь разделить вместе небольшое, но совместное путешествие казалось изумительной мыслью. В Питере я бывал редко, меня ничего не связывало с этим городом, но я бережно хранил осадок его воспоминаний. Эти антикварные приземистые дома, выстроившиеся по кайме оживленного шоссе, эта особенная темно-желтая меланхолия дворов и переулков, этот величественный словно шапка Мономаха Исаакий, эта неласковая погода, этот клекот в животе, когда под ногами волной ходит мост, эта дрожащая от собственного холода Нева – просматривая про себя гнутые фотокарточки, я обязательно в конце додумывал: «нужно как-нибудь съездить». Наконец появился повод. Мне хотелось открыть для нее не просто город с банальных открыток, а сотворить новый универсум, вселенную для нас двоих, которую я создавал бы прямо на ее глазах, подпитываемый разрядами восторженного интереса. Это не стоило бы мне абсолютно ничего – «просто давай понять, что тебе хорошо, и я буду счастлив». Формула моего спасения, высеченная на изнанке сердца.
Но вот в воздухе пробежали искры, солнце пожрали червивые тучи, асфальт затрещал как разломанный крекер, дома закачались от первых подземных толчков, на землю полетели кислотные капли. Так тщательно возводимый мир начал разваливаться на части, которые я кое-как пытался удержать вместе. Мне не удалось понять, что именно произошло. Без всяких причин она стала отвечать мне реже и неохотней, я, почувствовав дурное, насел с вопросами, тогда она совсем исчезла. Просто замолчала. Никакого последнего разговора, прощаний, объяснений. Вакуум по ту сторону связи. Я посылал свои радио послания одно за другим, причем мне было видно, что они прочитываются, и это выводило из себя еще больше. Звонки игнорировались. Я спрашивал, что с ней, где она, жива ли вообще, просил ответа хотя бы на один вопрос, требовал любых объяснений, прощального слова, просто знака или намека, пустого сообщения, унижал ее и унижался сам, с отчаянием бил пальцами по стеклу, словно стремясь вызволить ее из сетевого заточения, просил прощения и снова посылал вопросы, вопросы, вопросы. Ничего. Пустота, в которую мне не хотелось верить. Должна была существовать небольшая брешь, разросшаяся до черной дыры, нельзя просто вот так одним рывком содрать как грязный пластырь три года отношений, отказаться от всего пережитого вместе, мне в это не верилось, не укладывалось в голове и выкручивало наизнанку. Прошло три недели с момента ее последнего сообщения, три надрывных недели. Я извивался в судорогах, точно оставшись без кислорода, драл на себе кожу, впивался ногтями в глаза и грыз запястья – делал все, только бы не чувствовать распирающей изнутри массы безысходности. Минута за минутой она росла во мне как огромный гнойник, давила на стенки, пульсировала, с бульканьем сотрясаясь вязким желе. Я оказался придавлен этой раздутой гирей к кровати, и мои мысли, как пачка спутавшихся летучих змеев, парили привязанные к возвышающемуся посреди развалин столбу, на котором был криво вырезан единственный вопрос: «ЧТО?». Он парализовал меня, казалось, если суждено сойти с ума, то это будет единственное слово, стучащее во мне до конца жизни. С этого слова, будто в Библии, начинался распутываться клубок мироздания, стоило только потянуть за выступающий узелок, как под моими ногами воздвигалась сцена, вспыхивали прожекторы, из расщелин в полу поднимались картонные черно-белые декорации мест, где мы бывали, и на каждой вещи, будь то стол на кухне где мы ели, кустарник зацветших рододендронов в парке, карта звездного неба планетария – на всем стояло вопросительное клеймо «ЧТО?», растянувшееся по диагонали, словно перечеркивая сам предмет. Что с ней? Что происходит? Что за молчание? Что оно значит? Что я должен делать? Что я сказал не так? Что дальше? Я не находил укрытия от вопросов, один за другим они летели в меня как волейбольные мячи, а у меня не поднимались руки чтобы отбиться.
Наши отношения вспыхнули так же быстро, как угасли. Только сейчас я припоминаю, какой вспыльчивой и рассеянной она была в нашу последнюю встречу, будто бы мне пришлось вынудить ее приехать. Первое время я списывал ее раздражение на тяжелую дорогу, а потом на плохую погоду, однако было что-то еще, это не давало мне покоя. По битому стеклу я прополз на карачках через пять стадий принятия, и теперь различал безмятежный небесный свет исходящий из центра спирали. Мне по-прежнему было тяжело вернуться к реальной жизни, я словно черный копатель бродил по своему внутреннему кладбищу, озирался, не узнавая поросших жухлым бурьяном холмов, находил то тут, то там острые черепки блестящих воспоминаний. Искромсанный после пережитой мясорубки, поддерживая отвалившиеся от самого себя куски, я, наконец, обрел покой – она больше ничего не могла со мной сделать, чего бы я еще не сделал сам с собой. Словно оказавшись в космосе, мне пришлось наблюдать, как гигантский метеор насквозь пробивает Землю, и ошметки планеты медленно разлетаются по ледяной бесконечности.
Ком липких образов снес меня в момент, когда я бросил взгляд на телефон. В груди подпрыгнула гиря, пробежавшая по телу волна выжгла остаток сил. Меня до самых подметок пробрало отчаяние, я рухнул на кровать и отвернулся к стенке.
Быть может, прямо сейчас какое-то помещение насыщено черно-зеленым ароматом ее духов, и кто-то другой, жадно вдыхает их с ее шеи или ключицы. Острые ключицы, напоминающие в полутьме силуэт чайки, на которую я словно хищник набрасывался и обгладывал расправленные крылья. Я до сих пор помню, как горчило язык от пропитавшейся духами кожи, как пьяно они давали по вискам, как стенки горла покрывались этим несглатываемым лаком. Ее вкус на языке крутился как монета. Неужели мне нужно навсегда забыть ее? Неужели она смогла разом вычеркнуть из жизни все впечатления, будто записав поверх кассеты с нашими моментами какой-то другой фильм?
В изнеможении я провел вытянутой рукой по стене, пальцы скользнули вдоль лохмотьев обоев. Это она содрала их ногтями, оставив мне на память бумажные заусенцы. А на журнальном столе застыл придавленный настольной лампой оттиск винного пятна, посаженного еще в первые дни ее приезда. Из нижних ящиков запертого шкафа доносился стон наших распечатанных фотографий. Книги, посуда, одежда хранили не только мои прикосновения, все вокруг казалось отравленным. Меня так сильно пробрало это впечатление, что я резко поднялся с кровати. За мгновение я сделал самого себя чужим в родном доме. Глаза заметались по комнате, хватаясь за все силуэты подряд, и каждая вещь била в лицо тем самым вобранным летним светом, оживляющим чувства, которые я пытался захоронить.
–Черт!
Я врезал по стенке серванта, звонко лязгнули его внутренности и откуда-то с неба рухнула ваза, с грохотом покатившаяся под телевизор тяжелым хрустальным поленом. Здесь было невозможно оставаться, меня точно заколотили в гробу с торчащими внутрь гвоздями. Спастись, сбежать куда угодно, хоть на луну, лишь бы снова ощутить себя свободным, перезагрузиться, собраться заново. Точно. Уехать. В Питер. Прямо сейчас.
Эта идея заправила меня топливом, внутри начали скрипеть шестеренки. Да. Вот оно. Я хотел поехать и поеду, плевать на нее. Мне нужно развеяться, иначе мои мозги превратятся в компост. Я так отвык куда-то выбираться дальше работы, вел настолько закостеневший образ жизни, что мысль о такой обыденной поездке ничем не отличалась для меня от намерения слетать на другой континент. Три года я жил в гражданском виртуальном браке, добровольно отчитывался ей письменно о каждом прожитом дне, делился абсолютно всем, что приходило на ум и наслаждался взаимностью. Мой мотор фантазии работал двадцать четыре на семь, высвечивая идеальную трехмерную химеру жизни, в которой я существовал болванчиком и не требовал иного. Но как положено любому гаджету, что-то внутри щелкнуло, пошел дым и проектор, затрещав, вырубился, оставив меня один на один со сгущающейся тьмой. Теперь я знал, как от нее спасаться.