Плач

На следующий день жар усилился, и она понятия не имела, что там происходит — за пределами комнаты. Алистер и Элизабет по очереди поили ее водой и кормили супом с ложечки. Они передавали ей сообщения от Кирсти, коллег и дальних родственников.

Алистер давал ей лекарство.

— Нет, это не пенициллин, солнышко, тсс, тихо, тихо, это валиум, а вот это — антидепрессант, а это — ко-кодамол, — говорил он, выкладывая таблетки ей на язык и вливая в рот жидкость из ложки.

У нее не было сил сопротивляться, но она знала, что эта жидкость — антибиотик. Всякий раз, когда Алистер наливал его в ложечку и пытался дать Джоанне, она вспоминала о том, что наделала, и горло судорожно сжималось.

В тот вечер Алистер наполнил для нее ванну в смежной с их спальней ванной комнате, помог забраться в воду, вымыл ее губкой, помог выбраться и насухо обтер полотенцем.

Когда он оставил ее на ночь одну, чтобы выспалась как следует, из-за жара у Джоанны начались галлюцинации. Стоило ей открыть глаза, как предметы соединялись друг с другом прямыми линиями: дверь — коробка — окно, подбородок — подушка — грудь, стол — книжный шкаф — торшер. Даже когда она закрывала глаза, отпечаток линий оставался на сетчатке. Джоанна была слишком слаба, чтобы задаваться вопросом, почему это происходит, но она видела треугольники — повсюду.

И образы из прошлого. Живые, цветные, знакомые на ощупь: мягкое белое боди Ноя прижимается к изгибу локтя Джоанны на сиденье номер 17Н, его губы — тоже мягкие, и она раскрывает их пальцем, чтобы убить его ядом, налитым в ложечку.

Может, это и в самом деле посттравматическое стрессовое расстройство? Связь с реальностью у нее уж точно была нарушена. Посреди ночи она отправила блогеру новое письмо.

Я располагаю сведениями о том, что она не поднимается с постели. Говорят, у нее галлюцинации. Ей мерещатся всякие вещи!

Спасибо за письмо, — ответил блогер. — Пожалуйста, держите меня в курсе, если узнаете что-нибудь еще. Я обещаю, что сохраню ваш адрес в тайне.

Два дня спустя у Джоанны все еще не было сил подняться с постели. Она лежала в кровати, разглядывала комнату, замечала детали. Комната была ярко-синяя, большое окно выходило в сад позади дома. На окнах ярко белели жалюзи, которых не открывали с тех пор, как Джоанна заболела. Это была бывшая детская Алистера, до сих пор заполненная его вещами. На комоде в идеальном порядке красовались крикетные и футбольные трофеи. На полках стояли книги по истории и политике и богатая подборка Стивена Кинга. Герб Робертсонов висел в тяжелой дубовой раме, и на нем значилось Virtutis gloria merces[5] — что бы это ни значило. Отец Алистера эмигрировал в Австралию из Стерлинга в двадцать три года — вот откуда и этот фамильный герб, и постоянный вид на жительство в Великобритании у Алистера, и красно-сине-зеленая клетчатая юбка-килт, которую он надевал на пафосные мероприятия в Эдинбурге. У них много общего — так ей казалось, когда они познакомились. Шотландские корни, интерес к политике, схожие семейные истории и то, что у обоих не было ни братьев, ни сестер.

Что еще? К двери была прикноплена его школьная рубашка, вся в подписях одноклассников. На стене над кроватью висела школьная фотография в рамке — Алистеру тут, наверное, лет четырнадцать, как Хлое сейчас. Они удивительно похожи — одинаковые карие глаза, проницательный взгляд. Тут же висело фото его отца на теннисном корте — строгое лицо, старомодный облик, карие глаза, каштановые волосы. Врач-терапевт, он умер от рака кожи, когда Алистеру было тринадцать. В комнате многое напоминало об отце: медицинские дипломы в рамках, снимки его выступлений на всяких важных мероприятиях и встреч со всякими важными людьми. Любой следователь, окажись он тут, имел бы все основания сделать вывод: отец Алистера был человек значительный и мужественный и сын его боготворит.

Ранняя утрата отца тоже сближала Джоанну с Алистером — ее отец пропал с горизонта, когда она была подростком. Как-то вечером она вернулась домой от Кирсти и обнаружила, что его сумок и гитары нет, мама плачет в ванной, а на столе — записка: Джоанна, прости меня. Я всегда буду на связи, папа, ххх. «Буду на связи», как оказалось, означало три открытки на дни рождения: «Тебе 13!», «Счастливого 14-летия!», «Не могу поверить, что тебе уже 15!». Он ни разу не перезвонил ей после того единственного разговора, когда она сама по настоянию Кирсти набрала его рабочий номер. У нее даже адреса его не было, Джоанна знала только со слов матери, что он живет где-то в Канаде с «той молодой кинооператоршей с исландских съемок и двумя ее сопляками», как говорила мать. Сначала Джоанна, как все дочери, во всем винила мать. А та, как все матери, смиренно принимала обвинения. Шесть лет назад, перед самой смертью от рака легких, мама сказала: «Найди отца. Прости его». Джоанна держала умирающую за руку и думала: вот уж нет, пошел он к черту.

— Как думаешь, у нас с тобой есть трудности с формированием привязанности? — в шутку спросила она у Алистера как-то раз, когда они встретились в отеле.

— Я думаю, что к тебе я очень привязан, — ответил он.

Теперь, припоминая эти прекрасные моменты, Джоанна больше не видела в них ничего прекрасного. Сейчас при мысли о том гостиничном номере она отчетливо услышала, как гудит телефон Алистера, а он не отвечает на звонок. И увидела почти пустую бутылку на прикроватном столике — Джоанна выпила тогда слишком много, чтобы не чувствовать вины. Уловила доносящиеся из-за окна голоса рабочих — все происходило посреди дня, на нейлоновой простыне в дешевом отеле. Припомнила, как сказала тогда: «Надо ответить», а Алистер бросил: «Да ну ее к черту».

Выходит, в этом воспоминании нет ничего прекрасного. Тогда, лежа на гостиничной кровати, она считала, что влюблена, но она бы, наверное, влюбилась в любого, с кем за четыре часа можно трижды испытать оргазм.

Или вот еще: они едут в деревню, и Джоанна просит Алистера рассказать ей об отце.

— Он целыми днями пропадал на работе, — говорит Алистер. — Я помню, что мечтал пойти с ним на рыбалку, но он все время это откладывал. Рявкал: «В следующие выходные! И хватит меня дергать!»

Джоанна тогда протянула руку и погладила его по ноге. Это было одно из тех мгновений, которые, как ей казалось, она будет с нежностью вспоминать до конца своих дней: ранимый Алистер, Алистер, который открывает ей душу. Теперь же, воскрешая в памяти этот разговор, она осознала, что протягивала руку с заднего сиденья машины, где пришлось лечь, чтобы никто не увидел. Когда машина выехала за город, Джоанна видела только верхушки деревьев, крыши домов и фонари. Она лежала и думала, что вот таким стал теперь ее мир: сплошь отрубленные головы, все оторвано от земли, лишено корней. А когда они затормозили где-то на проселке, она скомандовала себе: «Подъем, Джоанна, его надо затащить сюда, на это сиденье, и времени на все про все — час. Ну-ка, быстро, где там у нас вино?»

Конечно же у них обоих был комплекс безотцовщины. Алистер превратился в своего отца, а Джоанна влюбилась — в своего.

Из постели ей была видна коробка с надписью «Аскот-Вейл» черным маркером на боку. В этом пригороде Мельбурна Алистер с Александрой жили до того, как перебрались в Шотландию. В коробке, вероятно, хранились вещи из их дома.

Джоанна впервые видела настоящего Алистера, в контексте его собственной жизни. Комната дышала им — агрессивным, амбициозным мальчишкой, росшим без отца. Ей не нравилась эта комната. Ей не нравился Алистер.

Джоанна свесила ноги с кровати, чтобы встать, и почувствовала под бедром что-то острое. Край открытки. Точно, она ведь сама сунула под матрас стопку писем несколько дней назад. Достав письма, она принялась читать.

Одно прислала женщина, пережившая нечто подобное. Джоанна тут же узнала ее имя — да и кто бы его не узнал?

5

Слава — награда за доблесть (лат.).