Настоящая жизнь

– В их церковь стала ходить чернокожая семья. Или только раз попыталась прийти. Не знаю… – буркнул Коул, закрыв лицо руками. Шея его стала темно-бордового цвета.

– Так что не говори мне, что они…

– Там, где я рос, черные в одну церковь с белыми не ходили, – вставил Миллер. – По крайней мере, так было, пока я сам не прекратил туда ходить. Что сказать, Индиана.

– Мои родные, конечно, в церковь вообще не ходят, – подхватил Ингве. – И темнокожих у нас в городе нет. Но бабушка с дедушкой их любят. Говорят, шведы – это скандинавские черные.

Уоллас подавился собственной слюной. Ингве поежился и снова принялся жевать тако.

– Короче, я просто хотел сказать, что в жизни есть нечто более важное, чем ваши пипетки и пробирки, – сердито заключил Винсент. – Вы только прикидываетесь взрослыми. А сами знай играете в свои игрушечки.

Коул хотел было что-то ему ответить, но тут Уоллас, неожиданно для самого себя, заговорил:

– Но ведь это и правда глупо, разве нет? В нашем возрасте все еще учиться. Я порой спрашиваю себя: что я тут делаю? Впрочем, наверное, это не такая уж глупость. Раз столько людей этим занимается. И все же я иногда задумываюсь, а что было бы, если бы я бросил аспирантуру? Занялся чем-то другим? Зажил, как сказал Винсент, настоящей жизнью? – Уоллас рассмеялся и перевел взгляд на футболистов за соседним столиком. Те притихли, сели более кучно и так внимательно следили за происходящим на экране, что забыли и о пиве, и о разговорах. Не сводя с них глаз, Уоллас больно вдавил ноготь большого пальца в колено. – Просто иногда мне начинается казаться, что я все тут ненавижу. Абсолютно все.

Слова вылетели изо рта, словно пар, поднявшийся от чего-то тлевшего внутри. Закончив говорить, Уоллас взглянул на друзей, не ожидая, что кто-то из них его услышал. Обычно ведь так и бывало. Он начинал разглагольствовать, а люди отвлекались и теряли нить его рассуждений. Но на этот раз оказалось, что все смотрят на него, пораженные его словами.

– О, – ошеломленно протянул Уоллас. Миллер все так же хрустел начос, зато Коул и Ингве смотрели на него, встревоженно нахмурившись. Оба они подались вперед, тени их легли на столешницу. И так они, казалось, стали к нему ближе.

– Ты ведь и правда можешь бросить, – сказал Винсент, обдав шею Уолласа теплым дыханием. – Если ты здесь несчастлив, ты всегда можешь уйти. Тебе же не обязательно оставаться в аспирантуре.

– Так-так, минуточку, притормози-ка. Не надо ему этого внушать, – вмешался Коул. – Если уйдешь, отыграть все назад будет уже невозможно.

– Настоящая жизнь и заключается в том, чтобы делать вещи, которые нельзя отыграть назад, малыш.

– Ты хоть сам себя слышишь? Когда это ты успел заделаться коучем личностного роста? Вещаешь, как продавец из магазина на диване.

– А ты такой пафосный, – прошипел Винсент. – Порой это достигает пугающих масштабов.

Коул перегнулся через Винсента и заглянул Уолласу в лицо.

– Если бросишь аспирантуру, лучше не станет. Это просто будет означать, что ты ушел из университета, вот и все.

– Не тебе решать, что для кого слишком трудно, – горячо возразил Винсент. Уоллас положил руку ему на спину. Рубашка Винсента промокла от пота. А тело вибрировало, как натянутая струна.

– Эй, все в порядке, – попробовал угомонить его Уоллас, но Винсент, похоже, его не слышал.

– Не дави на него, – внушал он Коулу. – Да что у вас тут за секта?

– А мне вот интересно, где Лукас, – провозгласил Ингве так громко, что обернулись даже футболисты. – Ты случайно не знаешь, Коул?

– Он, наверное, с Нэйтом, – ответил Коул, все так же не сводя глаз с Винсента. Ингве вздрогнул. Их с Лукасом тянуло друг к другу еще с первого курса. Но Ингве был натуралом, и, в конце концов, Лукас, устав ждать у моря погоды, нашел себе парня, студента ветеринарной академии. Выбор довольно странный, однако Уоллас считал, что поступил он правильно. Иногда, напившись на какой-нибудь вечеринке, Ингве изрекал вещи вроде: «Спать с ветеринаром – просто зоофилия какая-то. Его специальность ведь и наукой-то настоящей не назовешь». Лукас лишь пожимал плечами и ничего не отвечал. К тому же у Ингве все равно была девушка. Уолласу было жаль обоих. Вовсе не обязательно им было так страдать. Мороженое в стаканчиках превратилось в белое месиво. И мошки, забыв о лозах на стене, полетели сквозь тьму к новой еде. Уоллас отогнал их рукой.

– Прекрасно. Охренеть просто. Жду с нетерпением.

– Тебя никто сюда не тянул. Мог бы дома остаться.

– Тут и мои друзья тоже.

– А, вот, значит, как. Теперь они и твои друзья.

– Что ты только что сказал?

Уоллас глянул на Ингве. Тот определенно был в ужасе. Затем перевел взгляд на Миллера, державшегося так невозмутимо, словно вообще сидел за другим столом. Уоллас кивнул на Коула и Винсента, но Миллер лишь пожал плечами. Что, в общем, было не удивительно. На самом деле Уоллас и сам понимал, что не стоит принимать их перепалку слишком близко к сердцу, но ему все равно было не по себе. Казалось, это он виноват в их ссоре. Ингве толкнул Миллера локтем, но так и не смог его растормошить. Винсент часто, с присвистом, дышал. В борта стоявших на приколе у берега лодок бился прибой.

– Никто ничего не бросает. Никто никуда не уходит. Мы офигенно проводим время, – сказал Уоллас.

– Ага, точно, – бросил Винсент, но Коул через силу улыбнулся.

– Не будь таким плаксой, – наклонился к нему Винсент.

– А кто тут плачет? – отозвался Коул, вытирая глаза ладонью.

– Бедный, бедный малыш, – Ингве погладил Коула по волосам. – Ты как, справишься?

– Отстань, – буркнул Коул. Жалобным тоненьким голоском. И рассмеялся. И все же он действительно плакал. А все за столом старательно делали вид, будто глаза его влажно блестят вовсе не от слез. «Бедняга Коул, – думал Уоллас, – как легко его довести». Коул украдкой вытер глаза, и у Уолласа стало горячо в горле.

– Что ж, похоже, он выкарабкается, – сказал он. Эти люди были его ближайшими друзьями. Знали его лучше всех. И если кому в мире и было до него дело, так это им. Над столом снова повисло жуткое напряженное молчание, но на этот раз Уоллас нисколько не сомневался, что виноват в нем именно он. Он и его длинный язык. Это из-за его слов все перессорились. Но самое смешное заключалось в том, что Уоллас только сейчас начал понимать: в том, что он сказал, была лишь доля правды. Да, он иногда подумывал о том, чтобы бросить аспирантуру, и да, порой все здесь становилось ему ненавистно. Но только теперь он четко осознал, в чем тут было дело. Он не столько от аспирантуры хотел избавиться, сколько покончить со своей нынешней жизнью. Это ощущение пробралось к нему под кожу, поселилось там, как некая новая, непривычная сущность. И раз признавшись себе в нем, он уже не мог от него отделаться. Но сопровождалось оно все той же тревогой, страхом, что решись он, и отыграть назад будет невозможно.

– Уоллас, ты как будто призрака увидел, – сказал Ингве, и Уоллас попытался изобразить на лице улыбку. От того, что он только что осознал, у него перехватило дыхание. Ингве не улыбнулся в ответ. Коул, пристально глядя на него, подался вперед. Винсент тоже. Даже Миллер, который увлеченно забрасывал в рот халапеньо, ненадолго оторвался от еды и украдкой на него покосился.

– Все в порядке, – сказал Уоллас. – Правда. – Горло сдавило. Ему не хватало воздуха. Казалось, он тонет.

– Может, тебе водички глотнуть? – предложил Винсент.

– Нет-нет. А хотя, да, схожу-ка я за водой, – хрипло выговорил Уоллас. И поднялся на ноги. Мир покачнулся, и он раскинул руки, стараясь удержать равновесие. Зажмурился. Кто-то положил ладонь ему на плечо. Коул потянулся к нему, но Уоллас отшатнулся. – Правда, не волнуйтесь. Все в порядке.

– Я с тобой, – вызвался Коул.

– Сиди, я же сказал. Расслабься, – Уоллас ухмыльнулся. Десны у него горели, зубы ныли. Он двинулся прочь от стола, точно зная, что друзья смотрят ему вслед. Прошел вдоль опорной стенки и, убедившись, что от столика его больше не видно, свернул к озеру. Решил, что посидит там. Отдохнет. Придет в себя и снова сможет предстать перед друзьями, излучая некое разумное подобие счастья.