Переплет

Олег Малахов

Переплет

Спасибо книге за интриги

Народная мудрость

Предисловие

Как водится, предисловие пишет писатель, неуверенный в том, что его читатель, не друг и не соратник, и не партнер по любовным играм, а бич любого писателя, беспристрастный читатель, не сможет без писательских подсказок открыть сундучки, хранящие самые сокровенные мысли сочинителя. Автор настоящего писания наивно полагает, что само упоминание в произведении, будь оно литературным или кинематографическим, слов «вселенная», «вечность», «память», «безумие», «etcetera» уже делает такое произведение немного произведением искусства. Но читатель, равно как и зритель, не приемлет заигрываний свысока. Он/она не будет терпеть возвышения творца над собой. И здесь разрушается еще один стереотип, в который уверовал писатель, а именно, мысль о том, что писатель как инструмент представляет собой некое средство воссоздания картины сотворения мира тем, кого принято считать богом. Не божественное ли начало кроется в любом человеке, стремящемся очаровать своими словами многих других людей, тем самым научая их словам своим, как и сын божий научал слову божьему паству свою? Ничего подобного, обычное пустозвонство. Эта книга лишь отчасти о сверхъестественном даре человека, отдавшего душу слову. Она, пожалуй, о том, чего не дано понять автору, дающему ключи от несуществующих замков, но дано понять читателю, уже почти прочитавшему сие предисловие. Да, и еще одно предупреждение: все трюки в этой книге выполнены профессионалами. Не пытайтесь повторить их самостоятельно.

Пролог

Как знать, возможно, когда-то из этих строк будет капать кровь, а кто-то будет пить сок, читая следующее слово. Однако, этого я не знаю. Мне лишь необходимо описать, с чего все началось и чем это все обернулось.

Знакомство

Я очень надеялся, что однажды я буду беседовать с очаровательной журналисткой, обладательницей красивого имени и мелодичного голоса, не говоря уже о стройных ножках, нежной и упругой попке, и аппетитном бюсте, зовущем к многочисленным поцелуям в и между. Надеялся, что потом мы с ней выпьем вина и отправимся на экскурсию по реке Сена, радуясь праздничному Парижу, потому что будет рождество, и рядом будут улыбаться разноцветные люди. Возможно, мы сможем сблизиться, обретая друг друга, открывая душу, и делясь телом. Она бы спрашивала меня о моем прошлом, настоящем и будущем, обо всем том, что волнует меня, о тех временах, когда я страдал от невозможности полноценно заниматься любимым делом. Я бы отвечал ей, что те времена были по-настоящему жестоким испытанием для меня, пытавшегося изо всех сил сохранить веру в людей и, кто бы сомневался, надежду на лучшее устройство жизни. Вино бы поглощалось нами не спеша, с возможностью насладиться букетом. После очередного душещипательного рассказа она бы поднесла бокал к губам и застыла бы на мгновение, а потом бы сделала глоток, упоительный. А я в это время, само собой, раскуривал бы с важным видом любимую сигару, скрученную доминиканкой-девственницей, изучая глазами дальние точки небосвода, с умилением наслаждаясь ролью бывалого и бесшабашного авантюриста, сумевшего удивить красотку. Дальше – все как по нотам, как заведено в любовных романах: ночь, постель, утро, кофе. На этот раз это было бы солнечное утро, и уже не в Париже, потому что она бы отвезла меня в свой дом в Фонтенбло, в очаг своей семьи, в родовое гнездо, где еще рождались ее прародители. И там бы была постель еще ее детства. Она бы спросила меня о моем детстве. Просто спросила бы: «Каким было твое детство?». И в тот момент я бы действительно растерялся, не зная, что ей ответить, более того, как. Я бы подумал о том, что можно сказать: «Детство мое было прекрасным. Я был счастливым ребенком.». Но так не должен говорить скиталец без родины и рода. Так не положено отзываться о своем самом сокровенном периоде жизни оторвавшемуся от вскормившей его земли отщепенцу. Я бы так и сказал: «Я не помню, каким оно было». Хотя я все прекрасно помнил. Но ничего другого она бы от меня не услышала. Так-то. Порой человеку сложно осознать, как самые смелые и дерзкие мечты вдруг сбываются. В итоге произошло именно то, о чем я безнадежно мечтал, подавляя в себе гордыню, крапая в своей коморке внежанровые тексты, достойные, как мне казалось, внимания. И вот я переношусь в свою сбывающуюся мечту, где я действительно рядом с ней, девушкой с глазами цвета неба над Марианской впадиной, двадцатипятилетней Жюли де Блуа, как она мне представится, потомственной графиней де Блуа, наследницей множества замков и регалий, занимающейся журналистикой, якобы, из-за желания достичь чего-то настоящего самостоятельно. Но брали ее, как она мне расскажет, в Le Figaro все равно благодаря ее происхождению. Жюли артистично посвятит меня в подробности:

– Логика редакторов и владельцев издания была такой: «Нам не помешает потомок влиятельного клана для повышения нашего рейтинга. Сразу же выделим ей страницу «О культуре». Пусть пишет о Поланском и Биркин, и ищет разных самородков из Африки, Средней, Ближней, и прочей Азии, восточной Европы, на крайний случай. Эта неискушенная во всех отношениях братия сейчас популярна среди наших скептически настроенных любителей искусства. Как будто своего нового уже ничего не осталось». «И завтра я жду ее у себя в офисе» – добавит Эсьен Мулле, главный редактор газеты Le Figaro, обращаясь к своему секретарю Сесиль.

«Неплохое повествование для новичка» – оценю я, а Жюли увлеченно продолжит:

– А потом в очередной раз он уедет с Сесиль в Булонский лес, на Елисейские поля, Монмартр, в любой из их любимых ресторанчиков Парижа, где они отобедают, после чего на два часа отправятся в отель «Сесилия» на Авеню мак Маон, который, добавляя пикантности обстоятельствам, называется именно так, а его работники не интересуются, почему месье снимает стандартный номер с большой кроватью на сутки, а проводит в нем всего несколько часов. «Не желаете ли шампанского?» – в очередной раз услышит месье от портье, которому щедро будет заплачено за проявленную им учтивость во время сопровождения пары до выбранного номера. «Нет» – таким будет очередной ответ пожилого газетчика. А когда-то, в их первое посещение отеля «Сесилия», секретарь главного редактора Le Figaro Сесиль Бонкур хотела бы выпить со своим боссом шампанского, несмотря на то, что шла она на близость с ним совершенно осознанно, и очень уважала его при этом, но в силу отсутствия особого влечения к нему как к мужчине, ей бы все-таки хотелось расслабиться, выпив хотя бы один бокал охлажденного белого сухого.

«Ого! Жюли явно хорошо осведомлена о взаимоотношениях своих сослуживцев» – отмечу я, а Жюли с некой горечью в голосе завершит свой рассказ:

– Но все произошло по сценарию опытного папарацци, как происходит сейчас, и произойдет после обеда в Булонском лесу, или на бульваре Клиши, около дома Инвалидов, или в Латинском квартале. Однако, достаточно об этом. Уж слишком грустны эти места. Там одни туристы.

– Браво! – крикну я.

– Как ты! – уточнит Жюли и ткнет меня пальцем в грудь с издевательской улыбкой на губах.

– Ха… – выдохну я, изображая уколотого шпагой в сердце мушкетера, и распластаюсь, затаив дыхание, у ног Жюли.

– Хо-хо… – посмеется она над моим представлением, но склонится надо мной и будет заключена в мои сладострастные объятья.

Интервью

Радостные эмоции переполняли меня от того, что молодая графиня де Блуа была занята мной, своим крайним случаем из восточной Европы. Это странное время оказалось на редкость теплым, несмотря на декабрь. Замечательная погода стояла в окрестностях Парижа. Температура не опускалась ниже 10 градусов по Цельсию, 50 по Фаренгейту и 280 по Кельвину (если быть точным, 283,15). А днем солнце заставляло снимать и без того легкие куртки и пиджаки, плащи и кофты, и прочую одежду, обогревая прохожих 20-градусным теплом (здесь и далее – по Цельсию, потерпев неудачу в попытке приспособиться к системе Кельвина). Выключив мобильный телефон, Жюли опять набросилась на меня со всей своей нежностью и страстью (а как иначе), и продолжила выпытывать у меня все то, что, по ее мнению, может интересовать местных представителей бомонда. Но мне тогда казалось, что моя прежняя жизнь была слишком пресной, и на роль героя я не гожусь. Именно сейчас – подумал я тогда – начинается настоящая жизнь, новые открытия, свершения, признания. Но что-то тревожило Жюли. И она не останавливалась на достигнутом, а именно, моем приятном обществе в ресторане, на катере, в постели и на веранде ее поросшего мхом, или чем-то еще, дома. В идеале было бы неплохо раскрутить ее на настоящее интервью для газеты Le Figaro (все знают «фигаро здесь, фигаро там») вместо этой болтовни с перерывами на секс как забаву для распущенной и избалованной аристократки, не привыкшей к отказам. Что ни говори, а ее физические данные заставляют говорить ей «да», красивой девчонке, привыкшей к оргазмам. Хотя, меня, возможно, для нее может и не быть. Меня, человека лет тридцати, одетого небрежно, но не без внимания к себе. Возможно, я – это просто ее задание, при выполнении которого она слегка вышла за рамки приличия. Она просто стала олицетворением той персоны, с которой я всего лишь надеялся однажды побеседовать. Кстати, о беседе. Отправив меня за очередной бутылкой вина в погреб своего дома, Жюли направилась в гостиную, где она сняла трубку проводного телефона, набрала номер, как мне показалось, парижский (интуиция), и у нее состоялся короткий разговор с неким Винни. Я узнал об этом лишь потому, что до того, как спуститься в винные подземелья, я заскочил в туалетную комнату, а потом меня привлек слегка обеспокоенный голос Жюли, доносившийся из гостиной. Я подсмотрел за ней и подслушал ее. Она часто произносила имя «Винни», а порой и имя «Веня», но этой разнице я не придал значения. Потом на ее слове «жду» я исчез в подземной сокровищнице дома. Затем я, насвистывая какую-то дурацкую мелодию какой-то французской шансоньетки, поднимался с очередной бутылкой какого-то далекого года, когда меня еще не было на свете (однако). Название вина отвлекает от повествования. Важен образ. Она называла меня прозвищем, которое еще с утра прилипло ко мне. «Мино-мино-мино» – танцевала она вокруг меня, щипала меня за щеки и трепала мои волосы. И шутила еще: «Мино, Мино, сыграем в домино?». Как только ей приспичило окрестить меня этим «Мино»? Я предложил ей, раз уж она решила не называть меня по имени, величать меня лучше «Мимино», объясняя ей, что так мне будет понятней и роднее. Но эти девушки из высшего общества такие несговорчивые. Для нее я теперь просто «Мино». Ладно. За минет в ее исполнении ей можно все простить. Она носит шикарную одежду, в которой я не разбираюсь. Раздевать ее мне понравилось, но и в одежде в силу ее чрезвычайной сексуальности мне тоже все понравилось. «Кто такой Винни?» – размышлял я в тот уже послеполуденный час. Мне хотелось верить в то, что Жюли общалась со своим братом, кузеном Винни, например. Или со своим любовником, но уже бывшим. Просто попросила его привезти ключи от ее дома в Фонтенбло, чтобы вручить их мне и сказать: «Живи здесь, сколько хочешь. Твори». Но она шикарным телом, облаченным в умопомрачительные вещи и обласканным элитной косметикой и парфюмом, своими манерами, бархатным голосом вполне внятно и беззастенчиво внушала мне: «Я прекрасна, неподражаема. Я бесподобна, великолепна. А ты – непутевый писателишка. Мое развлечение. Мое скромное приключеньице. Я могу себе это позволить». И мне, чувствуя эту дискриминацию, хотелось бы ее просто спросить: «А видела ли ты, как плачут старые люди? А думала ли ты о том, о чем они думают, когда плачут?» «Они оплакивают свои документы», – без колебаний ответила бы она, предвосхитив вопрос, а я бы подумал, что этими документами для этих изнеженных прет-а-порте и утомленных ролан-гарросом французиков были бы их завещания (главное, чтобы наследство попало в хорошие руки).