Лилии над озером

Бонапарту повезло. Англичане его не заметили. Он беспрепятственно высадился 9 октября 1799 года в Сен-Рафаэле близ Фрежюса. В официальных сообщениях говорилось, что генерал и его спутники находят состояние брошенной ими в Египте армии «вполне удовлетворительным».

Будь во Франции приличная власть, поступок Бонапарта был бы справедливо расценен как дезертирство, а сам генерал отдан под суд за то, что оставил армию без разрешения правительства. Возможно, вначале он и сам опасался такого поворота дела. Однако Франции было не до этого. Очень скоро генерал убедился, что моральные тонкости его возвращения абсолютно никого не занимают – Директория так всем надоела, что все только и судачат о том, кто же даст ей пинка под зад. Эта правящая клика довела страну до такого позорного положения, что французы готовы были закрыть глаза на что угодно, лишь бы воцарился порядок.

Солдатам не платили жалованья и они разбегались из армии. Казна была пуста. Воры и казнокрады всех мастей закатывали балы в Париже, выставляя напоказ свое богатство и дразня тем самым благонамеренных обывателей. Никто не гнушался запускать руку в государственные финансы, а среди офицеров господствовало мнение: дескать, мы храбрецы, набьем же карманы во время завоевательных войн, а с кредиторами пусть рассчитываются жерла наших пушек.

Торговля умирала, потому что две трети дорог находились в чудовищном, если не непроходимом состоянии. Бандитов на этих скверных дорогах развелось столько, что путешествие было сопряжено с риском для жизни. В Провансе пассажирам дилижанса необходимо было заручаться пропусками, выдаваемыми главарями банд, а расставленные вдоль горных дорог Ванту щиты предупреждали, что если у путешественников нет при себе хотя бы четырех луидоров, их ожидает расстрел, и эта угроза нередко приводилась в исполнение. В Париже на заставах караулили преступники, самовольно взимающие введенную Директорией ввозную пошлину. Убийства, грабежи и пожары превращали целые провинции в пустыню.

Рабочим в городах работы по-прежнему не хватало: ни лионские, ни парижские шелкоткацкие мануфактуры так и не смогли развернуть производство с той же бойкостью, как при Старом порядке. Урожай был неплох, но собранным невозможно было должным образом торговать: ассигнаты катастрофически обесценивались, а звонкой полновесной монеты не хватало. Англия терроризировала французские торговые корабли, вследствие этого втрое и даже вчетверо подскакивали цены на кофе, сахар, ваниль, индиго. За лето и осень 1799 года через порты Марселя, Нанта и Рошфора ввезли и вывезли товаров меньше, чем в старое мирное время за две недели.

Между тем во Франции было очень много буржуа, обогатившихся на революции, завладевших национальными имуществами и желавших поэтому все захваченное сохранить. Их особенно тревожил беспорядок в государственном управлении и финансах. Им как никому было ясно, что Директория, авантюрная и алчная, способна предложить французам только бесконечную свистопляску государственных переворотов, что от нее не дождешься твердых законов и строгих правил, которые на долгие десятилетия закрепили бы за ними приобретенное. Раньше, при Старом порядке, буржуа жаждали прав и свобод. Теперь, насладившись правами и разочаровавшись в свободах, они готовы были приветствовать появление нового монарха… ну, или по крайней мере человека, который прекратил бы весь этот десятилетний хаос.

Ясно, что среди таких настроений Директории было не до принципиальности. Поэтому выяснять мотивы возвращения Бонапарта никто не стал. Забыв об египетской армии, все ему обрадовались – он и его ореол победителя Италии воскрешали столько надежд! Газеты описывали поистине триумфальные встречи, ожидавшие генерала во многих городах: «Все были как во хмелю. Победа, всегда сопутствующая Бонапарту, на этот раз его опередила, и он прибыл, чтобы нанести последний удар гибнущей коалиции». Директоры, поколебавшись, решили прислушаться к этим восторгам и заменили генералу путь на эшафот церемонией торжественного приема.

Республика, конечно, была спасена задолго до приезда Бонапарта – благодаря победам Массена и Брюна целостности Франции уже ничто не угрожало. Но прием, оказанный генералу, был настолько горячий… и настолько для него самого неожиданный, что Бонапарт быстро приободрился, отбросил опасения, обуревавшие его в первые дни после высадки, и с головой окунулся в парижские интриги, которые вел в то время директор Сиейес, не скрывавший своего желания опрокинуть прогнившее правительство.

В целом, как и шесть лет назад после воцарения Робеспьера, дальнейшее развитие событий казалось непредсказуемым. Жить было страшно. Никто не чувствовал уверенности ни в чем. Даже для тех людей, которых ранее вдохновляли слова «свобода», «равенство», «республика», эти понятия стерлись, поблекли. Никто больше не желал разглагольствовать о патриотизме. Все хотели одного – «режима, при котором едят».

Год шел к концу. Да и век тоже. Заканчивалось восемнадцатое столетие. «Конец века» – вот что было у всех на устах. Будущее представлялось весьма туманным.

-– Гляди внимательно, Филипп: я чуть потянул этот повод – и конь поворачивает влево. Потянул другой – Дьявол идет уже в другую сторону… Запомнил? Лошадь всегда направляется туда, куда смотрит ее голова.

–– А быстло? А стобы ехать быстло, пап? – лепетал малыш.

–– А чтобы ехать быстро, тебе, пожалуй, нужно причмокнуть. Лошадь услышит тебя и поторопится.

Филипп, сидя в седле впереди отца, был в восторге: ему впервые открылась прелесть верховой езды. Александр, одной рукой придерживая сына, другой управлял лошадью, попутно объясняя мальчику азы верхового искусства. В какой-то момент, спешившись, доверил поводья сыну:

–– Ну-ка, попробуй cам. Держи поводья крепко, а я буду рядом, чтоб придержать коня.

Филипп, сосредоточенно сдвинув крохотные светлые брови, пытался оправдать доверие отца. Однако вид малыша, которому не исполнилось и трех лет, восседающего верхом на громадном и, как я знала, своенравном жеребце, обеспокоил меня, и я, высунувшись из коляски, запротестовала:

–– Мне кажется, это уже чересчур, господин герцог. Я чувствовала себя лучше, когда вы сидели на коне вместе с сыном!

Смеясь, Александр снова вскочил в седло:

–– Не будем волновать маму. Но кое-что у нас уже получается, не правда ли, Филипп?

–– Я буду кавалелистом, лыцалем! – восклицал раскрасневшийся, гордый мальчик, не выговаривая половину букв.

–– Никаких сомнений. Ты будешь отличным всадником, как все мужчины из рода дю Шатлэ.

 Оглянувшись на меня, герцог добавил:

–– И, конечно, как мужчины из рода де Тальмонов… как отец нашей мамы, знаменитый роялист.

Для маленького Филиппа нынешний день стал непрекращающимся праздником – никогда отец не играл с ним так много и увлеченно! Неделю назад Александру надрезали сухожилие, рука у него еще побаливала, но уже двигалась и не ограничивала игр с малышом. Пока мы ехали по лесу, мальчик вдоволь напрыгался с пеньков, и ему особенно нравилось, когда его ловил папа. Герцог поощрял эту забаву. Сам ставил сына на пенек повыше, говорил ему:

–– Прыгай, малыш. Раз, два, три! – и ловил смеющегося озорника.

Филипп пытался взобраться на дерево. Александр подсаживал его вверх и давал возможность повисеть, держась руками за ветку, а сам стоял наготове внизу и подавал команду:

–– Отпускай руки!

Мальчуган отпускал руки и летел в объятия отца, счастливый и довольный. Пару раз Александр помог ему взобраться на ветку ногами и постоять на суку, крепко обхватив ствол. Мы с мужем стояли внизу и удивлялись: надо же, как высоко забрался наш сынишка! Гордости Филиппа не было предела. Но мы прерывали упоение высотой и звали слезать.

–– Расти, мой сын! Мужчина должен быть бесстрашным!

У Филиппа порозовели щеки, светлые кудри выбились из-под круглой бархатной шапочки, и я не могла налюбоваться им: так он походил на херувимчика! Подумать только, еще полгода-год, и навсегда исчезнет из его облика эта младенческая припухлость, эти перевязочки на белых ручках и тогда… будет у нас еще один сорванец, точь в точь как Жан, весь в ссадинах и царапинах!