Лилии над озером

Хозяева мы были, конечно, не ахти какие. В нынешнее время, когда тон задавали активные и ловкие буржуа, это было особенно заметно. Я по мере сил пыталась, конечно, что-то наладить – например, в прошлом году, еще до нашего с Александром раздора, закупала новые культуры, планировала развести новую породу коров, но… это выглядело как первые шаги ребенка на фоне победной поступи, скажем, того же Рене Клавьера, о котором все газеты писали, что он наделен даром извлекать деньги из воздуха.

Сообщалось, в частности, что в этом году он стал собственником полудюжины самых замечательных французских замков, настоящих жемчужин истории и архитектуры, – Вилландри, Азэ-ле-Ридо, Марли, Лувесьенна и прочих. Он скупал лучшее из так называемых национальных имуществ – тех имуществ, которые были в свое время отобраны у эмигрантов, и поскольку мог легко совершать самые крупные сделки, можно было предполагать, что наличности у него вдоволь.

Иногда, наживаясь на тяжелом положении «бывших», он не отказывал себе в любезных жестах. Скажем, приобретя роскошный отель Монтессон, парижскую резиденцию герцога Орлеанского, сей банкир галантно подарил его вдове, мадам Монтессон, взамен квартиру, чтоб почтенная пожилая герцогиня не осталась уж совсем без крыши над головой.

Старый конек – торговля колониальными продуктами – по-прежнему приносила ему баснословные прибыли: за год на этом Клавьер зарабатывал, по подсчетам газетчиков, до 500 тысяч франков. Богатства его на этом поприще были таковы, что он привлек к руководству делом всех своих родственников, открыл торговый дом в Филадельфии и Новом Орлеане… Помимо колониальной торговли, он давно и прочно оседлал нового конька – военные поставки. В руках банкира оказалось право быть главным поставщиком французского и испанского флотов, главным снабженцем Итальянской армии. Вкупе этот грандиозный контракт с Директорией тянул на 64 миллиона.

Понятно, что такие успехи были бы невозможны без связей с правительственными взяточниками. О нерушимой дружбе Клавьера с Баррасом, задающим тон в Директории, давно было известно: они, по слухам, делили не только прибыль, но и любовниц, к примеру, восхитительную Терезу Тальен, одну из самых знаменитых щеголих нынешней продажной эпохи. Тереза ежегодно рожала по ребенку, но, поскольку у нее имелся еще и законный муж, происхождение этих детей установить было невозможно – их отцом мог быть и директор, и банкир, и сам господин Тальен.

Но благосклонности одного Барраса, по-видимому, Клавьеру было уже мало. Он заглядывал в будущее и обзаводился разнообразными полезными связями: неограниченно ссужал деньгами Жозефину Бонапарт, кредитовал генерала Бернадотта, в котором многие усматривали руководителя будущего возможного переворота, строил доверительные отношения с министром юстиции Камбасересом и главой казначейства Тюрпеном.

В парижском свете рассказывали анекдот о том, как Рене Клавьер явился со взяткой в 100 тысяч франков к чиновнику военного министерства Роберу Линде. «Что вы себе позволяете, гражданин? – возмутился последний. – Немедля удалитесь, или вас с вашими подношениями выкинут в окно!» Однако банкир давно забыл то время, когда его могло смутить внешнее проявление чиновничьей неподкупности. «Что такое? – приподнял он бровь. – Я обычно приношу столько же гражданину Баррасу и гражданке Бонапарт. Они, не в пример вам, всегда были довольны. И потом, подумайте: удобно ли выбрасывать в окно человека, который пришел с добрыми намерениями и дарит вам сто тысяч франков?» Тон его был так многозначителен, а называемые имена – столь громки, что гражданин Линде решил не продолжать патриотический спектакль.

Немыслимо: Клавьер подружился даже с Талейраном, с которым прежде был в ссоре. По крайней мере, когда у министра иностранных дел весной 1799 года возникла нужда в презентабельном особняке, банкир весьма любезно и со скидкой уступил ему аренду великолепного дома на улице Тэтбу, который раньше снимал сам. Услуги, оказываемые им влиятельным людям, были столь многочисленны, что, казалось, он не только стремится посредством этого иметь доступ к государственным заказам, но и страхуется на случай возможного преследования в будущем.

Надо сказать, я внимательно следила за всем, что писали о Клавьере, и рост его могущества, несравнимый с прежними временами, немного меня тревожил. Поглядывая в окно гостиной, я видела золотистые головки Изабеллы и Вероники, которые, щебеча, собирали опавшие листья в парке, и думала: они-то носят фамилию дю Шатлэ, но что будет, если этот богач, хищный и властный, узнает о своем отцовстве? «Не нужно, чтобы господин Клавьер видел этих детей, – прозвучали у меня в ушах слова Талейрана. – Иначе он причинит вам уйму неприятностей». Всегда, читая о банкире, оставившем столь испепеляющий след в моей жизни, я ожидала встретить сообщение о том, что он снова женился или собирается это сделать. Но такие вести не поступали. Клавьер обладал громадными богатствами, но не имел признанных наследников, таким образом, значение Изабеллы и Вероники возрастало с каждым годом. Да еще при их-то с ним внешнем сходстве…

«Хорошо, что мы в Бретани, – подумалось мне. – Хорошо, что ему нас здесь не достать! Да, именно здесь мы в безопасности от любых его происков». Кроме того, к счастью, я, по-видимому, давно не входила в сферу его романтических заинтересованностей, если таковые вообще имелись, и могла не волноваться об его поползновениях на свой счет.

Но, конечно, на фоне его успехов наша неспособность справиться со своими немалыми земельными наделами выглядела грустно. Была и еще одна неприятность: пришло из Ренна строгое письмо, в котором нас уведомляли о намерении Директории «одолжить» – разумеется, насильственно – у всех богатых людей сто миллионов на нужды армии. Было ясно, что в государственной казне свистел ветер. Причиной этого ветра было неуемное воровство самих директоров, и из-за этого роптала вся страна. Однако я понимала, что от риторики дело не изменится, и нам, поскольку мы подпадали под понятие «богатых», надо готовиться расстаться с суммой, величина которой мне совсем не нравилась. Эти «займы» совершались не впервые, но воспринимать такой грабеж как нечто обыденное еще было трудно.

Зажав письмо в руке, я поспешила в герцогский зал, чтобы найти мужа. Следовало показать ему это поразительно послание. Но, когда я только подходила к дверям, странный звук насторожил меня: будто что-то упало. Я с силой толкнула створки дверей и, ворвавшись в зал, увидела Александра. Он поднялся с кресла и теперь стоял, покачиваясь и тяжело опираясь на стену. Лицо его блестело от пота, складка залегла между бровями – по всему было видно, что подняться с кресла впервые после ранения стоило ему больших усилий.

Я пришла в ужас. Меня обуял такой страх, что слезы едва не брызнули из глаз. Я бросилась к нему, чувствуя, что вот-вот на меня накатит истерика.

–– Александр! О, Александр, не следовало этого делать! Еще слишком рано! Как ты мог! У тебя откроются раны и еще… еще всякое может случиться! Боже мой, и это после того, что было!

Смеясь, он обнял меня одной рукой, проявив силу, которой я от него сейчас не ожидала.

–– Успокойтесь, Сюзанна, это ничем не грозит мне. Не плачьте! Будь я проклят, если доставлю вам этим какие-нибудь огорчения.

Он поцеловал мои глаза, словно хотел убрать с них слезы.

–– Это должен был быть сюрприз для вас, cara. Правда, я плохо подготовился, раз вы меня застигли за этими попытками.

–– Но как же… ведь доктор сказал вам, – пролепетала я, уже чуть успокоенная, – сказал, что пока нельзя… Правда, вы оказались сильнее, чем я думала.

–– Еще бы. Мне до смерти надоело быть прикованным к креслу и зависеть от каждого слуги.

–– Вы хотели обрадовать меня? – прошептала я.

Он улыбнулся и, наклонившись, ласково поцеловал меня.

–– Конечно. А еще я знал, что на днях должен прибыть Буагарди. Да и Бурмон с ним. Не мог же я встретить их как инвалид.

–– Вы хотите поскорее поправиться, – сказала я с досадой, – потому что знаете, что тогда сможете уехать.