Страница 15 из 23
Во-первых, во многих режимах, которые вначале воспринимались как «новые» демократии, включая прежде всего постсоветские (особенно среднеазиатские, но не только), возобладала давняя привычка к сильной централизованной власти и персонализму. Новые институты, если и вообще создавались, практически сразу стали перерождаться, а точнее – сразу формироваться как своего рода «субституты» (в терминологии наших политологов47) и собственные имитации – партии, выборы, парламенты и проч. Но такие институты только в определенном смысле «плохие» или «недостойные». На самом деле они очень функциональны с точки зрения построенной системы именно как неэффективные. Они нужны именно в таком качестве для обеспечения стабильности и продолжения единовластия.
Во-вторых, в целом ряде «новых» и, казалось бы, успешных демократий эти вроде бы «правильные» институты никак не смогли воспрепятствовать поднявшимся в последнее время волнам популизма, ксенофобии и «ползучего» авторитаризма. Фактически мы сталкиваемся сегодня с реабилитацией недемократических форм правления – и не только в большинстве постсоветских стран, но и в ряде посткоммунистических стран, которые, как еще недавно казалось, ушли далеко вперед в своем институциональном развитии по пути к «нормальным» демократиям.
Эти обстоятельства выводят нас на некоторые достаточно серьезные сюжеты, важные с политической и теоретической точек зрения. Во-первых, опыт прошедших трех десятилетий заставляет значительно большее внимание уделять традиционной для сравнительной политологии проблеме формальных и неформальных институтов. В значительной степени это обусловлено концептуальными искажениями, возникающими при некритической трансплантации институциональных практик и категорий, сформировавшихся в «мейнстриме» современной политической науки и переносимых в постсоветский и посткоммунистический контекст. Однако проблема не только в заимствуемых и искажаемых концептах и практиках, но и во вмешивающихся реальных факторах: доминирующей роли инкумбента, неформальном влиянии групп интересов, факторе политической поляризации и др.48 Различие формальных и неформальных институтов и практик, функционирующих как бы «по ту сторону» избранного институционального дизайна, приобретает в этом контексте едва ли не ключевое значение. Дэниэл Трейсман, продолжая и развивая эту логику на сегодняшнем российском материале, вообще вводит понятие двух параллельных моделей принятия решений: «System 1», в рамках которой решения принимаются через формальные институты, и «System 2» – решения через неформальные институты49.
Во-вторых, существенной новацией, которая открывает ряд перспектив и для сравнительной политологии в целом, стал упомянутый выше концепт «субститутов», связанный со многими обозначенными сюжетами: формальными и неформальными институтами, институциональной мимикрией и др. Здесь важна как общая концептуальная сторона вопроса (различение выхолощенных в своем реальном содержании институтов: партий, выборов и т. д., с одной стороны, и их реально функционирующих «замещений» – с другой), так и подтверждающий ее эмпирический анализ (на материале конкретных «субститутов», например – применительно к России – Общественной палаты, общественных приемных, системы кадрового резерва, новой номенклатурной системы и проч.). Эта исследовательская линия, намеченная на российском материале, ждет своего развития в более широком сравнительном контексте и может внести свой вклад в современную политическую науку. В частности, перспективным мог бы стать более широкий сравнительный анализ динамики институтов и «субститутов», включая «субституционализацию» существующих институтов и потенциально возможную институционализацию «субститутов» на материале всех посткоммунистических стран.
Третий момент, заслуживающий внимания, – это проблема так называемых «промежуточных» (или transitional) институтов, которая была поднята в постсоветских и посткоммунистических исследованиях, но опять-таки имеет эвристический потенциал и применительно к широкому кросс-национальному сравнительному анализу. Логика вопроса такова: поскольку успешная трансплантация заимствуемых институтов, считающихся апробированными «образцами», в силу многих причин фактически невозможна «здесь и сейчас», как же тогда осуществлять постепенное движение в желаемом направлении? Как, иными словами, добиться максимально возможного институционального качества?
Сергей Гуриев50 ставит этот вопрос и в самом общем плане намечает траектории постепенного институционального улучшения в соответствии с имеющимися возможностями. Нужно подчеркнуть, что речь здесь идет прежде всего об административных институтах государственного управления, что, по сути, созвучно распространенным аргументам о «good enough governance». При этом за скобками отчасти остается поднятая нами выше проблема политических условий постиндустриальной модернизации, как и то, что связано со встроенными ограничителями для современного «системного либерализма».
Четвертый сюжет, на который в данном контексте стоит обратить внимание, – это совокупность проблем, связанных с формированием и развитием новых партий и партийных систем. Современные исследования дают в этом отношении богатый эмпирический материал и подводят к ряду существенных теоретических обобщений. Едва ли не первая новация здесь – существенное переосмысление классической модели «размежеваний» (cleavages), которая в свое время была предложена Сеймуром Липсетом и Стейном Рокканом на материале анализа партийного строительства и консолидации («отвердевания») партийных систем, прежде всего в Северной Европе. Многие авторы и раньше высказывали сомнения в универсальности этой модели, но постсоветские и посткоммунистические исследования совершенно определенно подтверждают эти опасения51. Скорее, речь должна идти о выявлении иных «размежеваний» (если вообще рассуждать в этой терминологии), порожденных новым контекстом, в том числе глобальным. В этом – концептуальный вызов, в том числе и для всей современной сравнительной политологии.
Проводимые исследования партий и партийных систем в постсоветских/посткоммунистических «новых демократиях» и «новых автократиях» вскрывают и другие их существенные особенности, важные для политической науки. В частности, это относится к двойственному феномену доминантных партий, достаточно распространенных в современной политической жизни, особенно применительно к режимам персоналистского типа. С одной стороны, полученные результаты демонстрируют наличие специфического политического равновесия в виде взаимных обязательств правителя и элит по отношению к доминантной партии. С другой стороны, как оказывается на практике, правитель в таких режимах способен успешно обходиться вообще без собственной идентификации с какой-либо доминантной партией. Либо же он может использовать ее скорее как инструмент контроля над элитами, нежели как способ формирования и цементирования элитной коалиции52.
Таким образом, три прошедших десятилетия дают нам множество свидетельств того, что, по видимости, «правильные» трансплантируемые (и имитируемые) институты отнюдь не являются панацеей для проблем демократизации и построения эффективных демократических порядков. Институты, безусловно, «имеют значение» (если воспользоваться известным выражением), однако их реальные политические эффекты определяются не столько формальным институциональным дизайном, сколько всем контекстом их формирования и функционирования. И это еще один важный урок несбывшихся надежд «эпохи-1989».
Последовательность посткоммунистических реформ – т. е. политическая демократизация, переход к рынку, строительство новой государственности, формирование новой идентичности и др. – изначально были серьезной дилеммой для реформаторов «третьей волны». Как совместить эти задачи и в каком порядке приступать к ним? Теория, в том числе вытекающая из относительно успешных прецедентов в разных странах, шедших по пути демократизации (включая страны третьего мира), вроде бы говорила о желательности и даже эффективности одновременной демократизации, перехода к рынку и создания новых государственных институтов. Успешных примеров такой одновременности (как, скажем, в случае «шоковой терапии» в Польше) оказалось, однако, не так уж много.
47
Petrov N. The Political Mechanics of the Russian Regime: Substitutes Versus Institutions // Russian Politics and Law. 2011 Vol. 49. № 2.
48
См.: Geddes B. A Comparative Perspective on the Leninist Legacy in Eastern Europe // Comparative Political Studies. 1995. № 28; Hellman J. Wi
49
The New Autocracy. Information, Politics, and Policy in Putin’s Russia / D. Treisman (ed.). Washington, DC: Brookings Institution Press, 2018.
50
Guriev S. How Transitional Institutions Could Transform Russia’s Economy. 2017; http://carnegie.ru/commentary/74790.
51
См.: Kitschelt H. Formation of Party Cleavages in Postcommunist Democracies: Theoretical Propositions // Party Politics. 1995. Vol. 1. № 4; Makarenko B. The Role of Elections in Democracy // Democracy in a Russian Mirror / A. Przeworski (ed.). New York: Cambridge University Press, 2015.
52
Reuter O. J. The Origins of Dominant Parties: Building Authoritarian Institutions in Post-Soviet Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2017.