Страница 2 из 17
Одновременно люди бросились скупать оборудование для турпоходов: весной 2020 года, на пике локдаунов первой волны, спортивные магазины с изумлением сообщали о взлетевших продажах палаток, спальных мешков и трекинговой обуви – запертые в домах горожане покупали надежду оказаться на природе, в удалении от других, в безопасности и чистоте. Так эпидемия стала для многих путем возвращения в природу и в собственное тело. Да и сам я, несмотря на отмену всех запланированных гонок, взялся за тренировки с удвоенным энтузиазмом: часами сидел на велостанке с видеозаписями подъемов на легендарные перевалы, бегал интервалы и короткие ускорения в парке под окном, вышел плавать в поймы Москвы-реки, когда вода потеплела.
Мой рассказ – об этом антропологическом сдвиге: о возвращении телесности в эпоху виртуальности. Тело – равноправная часть моей личности, оно имеет свою историю и свою память. Оно помнит десятки тысяч километров трасс, скрип пыли на зубах и кристаллы соли на коже, уколы мороза на щеках и холод дождя на плечах от промокшей майки, оно помнит все падения и приступы «асфальтовой болезни», как называют ее велосипедисты, все операции и реабилитации, все поглощенные калории и выданные ватты мощности (а спорт – это наука о цифрах!) – и в итоге именно тело пишет историю моей жизни: на бегу мыслей нет.
Москва, декабрь 2020 г.
Снега былых времен
В доисторические времена снег ложился ко Дню Конституции, 5 декабря. Это была еще та, сталинская конституция 1936 года, которую отмечали до 1976-го – в 1977-м была с помпой принята новая конституция «развитого социализма», и праздник сместился на 7 октября – день по-своему хороший, честный осенний день, но для лыж бесполезный.
А если до 1976-го, значит, мне не было еще и десяти лет, и каждый первый снег был для меня потрясением – да остается важным событием и сейчас, почти полвека спустя. Природа готовилась к нему за несколько дней: пейзаж за окном расстилался серый, сухой, промороженный – земля словно отдала все свои долги, причастилась и соборовалась и лежала спокойно, ожидая облачения в белые ризы. Снег начинался после полуночи: я просыпался рано от непривычной белизны за окном. Была еще ночь, но с улицы лился мягкий свет: снег летел крупными хлопьями, заваливал сквер; сквозь белую мглу расплывчатыми радужными кольцами светили фонари нашей наземной, Филевской, линии метро. Из форточки несло не холодом, а сладкой свежестью. Стоя на коленях в ночной рубашке на широком подоконнике, я прижимался носом к холодному стеклу и глядел на это чудо, пока окно не запотевало от моего дыхания.
Наутро я шел в школу по скрипучему свежему снегу, в воздухе была разлита сырость, машины на Кутузовском проспекте осторожно скатывались с моста по первой, самой опасной, наледи, и уже вышли на линию бодрые грузовички с песком. А после занятий я не оставался играть в снежки, а бежал домой, потому что было дело поважнее – отнести лыжи на просмолку в металлоремонт. Мастерская находилась в вагончике на углу у Дорогомиловского рынка, ныне модного маркета в здании современной архитектуры, а тогда обычного колхозного рынка – «блатными» в те годы считались Центральный и Черемушкинский. Внутри вагончика шла зимняя мистерия: звенел точильный камень и летели искры с лезвий коньков, шипела паяльная лампа и восхитительно пахло смолой. Я готов был стоять там часами, глядя, как клепаются и точатся коньки и засверливаются крепления, и вдыхая запах дегтя, который с той поры стал одним из любимых. Бывалые лыжники-классики всегда возят в смазочном чемоданчике две-три старые дегтярные мази, у меня тоже есть винтажные финские мази с надписью Terva, смола, и я иногда достаю их просто чтобы понюхать и вспомнить тот вагончик маталлоремонта.
Возвращался домой по Студенческой улице я уже в ранних сумерках, а снег все продолжал падать, и курили возле пожарной части спасатели в своих брезентовых робах, и таинственно блестели в глубине гаражей красные пожарные машины. В томительном ожидании проходили еще день-два, снега уже наваливало достаточно, чтобы появились первые сугробы, а карнизы оконных рам занесло. И вот наставало то самое 5 декабря, когда был намечен первый выход на лыжах. С вечера была собрана одежда: кирзовые ботинки с металлической скобой на носу под прогрессивные на тот момент крепления «ротефелла», связанные бабушкой шерстяные носки, байковые штаны с начесом (в 80-е я сменил их на джинсы, а в 90-е – на нейлоновые спортивные брюки), свитер, брезентовая штормовка и высокая шапка с красным помпоном из-под тех же бабушкиных спиц. Утром я основательно завтракал геркулесовой кашей и чаем с бутербродами, мама собирала рюкзак с термосом и сменной одеждой, и мы с ней отправлялись к метро. Лыжи были ее стихией еще со студенческих времен – всех своих друзей, поклонников, а позже моего отца, мою бабушку и меня самого с возраста пяти лет она заражала своим энтузиазмом и выводила на лыжню.
Вагоны метро уже были полны лыжников, частокол лыж доставал почти до потолка – там были вперемешку беговые и горные, в те годы они были почти одинаковой длины, под два метра, и на их носы были надеты матерчатые мешки с тесемками (в таких мы носили в школу сменную обувь) или рукавицы. Беговые лыжи сходили на «Филях» и пересаживались в электричку, а горные ехали до «Молодежной» и дальше шли пешком на Крылатские холмы, московскую горнолыжную мекку, возникшую задолго до того, как там построили сам район Крылатское.
В электричке тоже почти все ехали с лыжами: их популярность сорок лет назад сложно представить из сегодняшнего дня; может быть, лучше всего этот спортивный дух передают картины Георгия Нисского, бывшего заядлым лыжником, яхтсменом и альпинистом, или ностальгические фотографии зимних пригородных платформ, забитых сотнями лыжников. Отчасти это было наследием туристической культуры 1960-х, когда молодые люди «ехали за туманом», отчасти дело было в недоступности других видов семейного досуга, хотя почему только семейного – назначить девушке свидание на лыжне было само собой разумеющимся. Мы ехали по усовской ветке до станции с волшебным названием «Ромашково», которая известна всем детям благодаря чудесному мультфильму «Паровозик из Ромашкова», где большеглазый паровоз сходит с рельсов, чтобы собирать ромашки в окрестных полях. Места там и вправду заповедные – ни промзон, ни складов, ни садовых товариществ, только реликтовые сосновые леса, тянущиеся вдоль Москвы-реки к западу от города, что облюбовали в XIX веке богатые москвичи со своими дачами и в XX веке – большевики с партийными санаториями и домами отдыха.
Из Ромашкова лыжня шла по широким сосновым просекам. Скорее это была натоптанная тропа, по которой двигались рядом лыжники и пешеходы, лыжи по свежему снегу то и дело подлипали, рубашка под штормовкой промокала, вязаная шапка сползала на лоб, но что это было по сравнению с радостью скольжения, движения по зимнему пейзажу. Декабрьский снегопад все продолжался, с сосновых лап падали мягкие плюхи снега, шлепаясь на шапку, озорным ручейком проникая за шиворот (наверху качалась освобожденная ветка), а маленькие елочки, засыпанные снегом так, что из сугроба торчала только верхушка с парой боковых ростков, напоминали белые часовни с крестами на куполах.
Мы проходили, думаю, километров двадцать, с катанием с горки, с обязательным привалом и чаем из термоса с бутербродами, с переходом через широкое поле, где лыжи утопали в пухлом снегу, а леса по краям не было видно из-за начинающейся метели: снег залеплял ресницы и нос, лыжня терялась под ногами, и легко было себя представить полярным исследователем, что упорно торит свой путь среди торосов. Мы выходили на станцию Трехгорка главной ветки Белорусской железной дороги, когда уже начинались декабрьские сумерки. Метель прекращалась, небо розовело, а снег становился фиолетовым. Мы заходили в зал ожидания через узкую, непрестанно хлопающую дверь, которая выпускала клубы белого пара. Внутри было тепло, сыро и шумно, десятки лыжников стряхивали снег, перевязывали лыжи, изучали расписание, и по уставшему, остывающему телу проходил первый озноб. И вот, разрезая синие сумерки мощным прожектором на лбу, в клубах снежной пыли, появлялась электричка, как сказочное существо, добрый зеленый дракон, дышащий светом и теплом. Сидя в вагоне на нагретой скамейке над печкой, я протирал пальцами запотевшее стекло и смотрел, как по синему снегу несутся желтые квадратики окон. Но день удовольствий на этом не кончался: дома ждала горячая ванна с хвоей и бульон с кулебякой, которую мама готовила еще спозаранку, до того, как все встали, так что по возвращении оставалось только поставить ее в духовку.