Я вас предупредил

– Не знаю, – тихо и печально отозвался Михаил, хотя Ивонин и не задал вопроса вслух. – Для меня этот век самый жестокий, потому что во время войн я умираю тысячи раз… и воскресаю вновь. Не знаю зачем, но природа заложила в меня бессмертие. Может быть, скомпенсировав тем самым смертность остальных?.. Вы снова не верите. А я помню сожжённые Карфаген и Геркуланум, гибель Помпеи и Содом и Гоморру, провал Ниагары – там сейчас знаменитый Ниагарский водопад, и сражения Второй мировой войны, Хатынь и Саласпилс, Хиросиму и Нагасаки, Вьетнам и Гренаду… Я помню вспышку сверхновой в тысяча пятьсот шестом году и пожар Москвы в тысяча восемьсот двенадцатом, гибель Атлантиды и землетрясение в Чили в тысяча двести девяностом… Очень редко встречаются те, кто выслушивает меня до конца, ещё реже – кто верит. Да я и в самом деле привык к недоверию. Просто становится легче, когда есть с кем поделиться, тогда я отдыхаю.

– А вы не пробовали бороться? – невольно увлёкся Ивонин.

– Пробовал не однажды. В шестнадцатом веке я стал ради этого алхимиком, в девятнадцатом – фармацевтом.

– А к врачам не обращались?

– Я уже говорил, врачи не помогут, хотя я, конечно же, обращался к ним за помощью. Никто не верит, зато тут же заносят меня в списки сумасшедших. Штамп мышления… Только великие умы верили мне, но и они помочь не сумели. Саварина как-то предположил, что помочь мне может лишь мой двойник по психонатуре, тот, кто умеет сопереживать, принять на себя груз боли… Я встречал людей, с которыми мне становилось легче, вот как с вами, но чтобы полностью убрать экстрасенсорность, как теперь говорят…

– Подождите, – остановил его Ивонин, у которого голова кругом пошла от обилия сведений и разыгравшейся фантазии. – А вы не пробовали убедить компетентные органы… в… ну, чтобы в районы бедствий вовремя успела помощь? Скажем, произошла где-то катастрофа, и вы тут же сообщаете о ней, чтобы спасатели…

Михаил поморщился.

– Пробовал и такую глупость, но… – Он безнадёжно махнул рукой. – Давно… теперь смирился. Да и всем не поможешь.

– Ну не знаю… – не согласился Ивонин. Что-то в нём погасло. Жалость к собеседнику и интерес к разговору. «Что это я? – подумал он, вслушиваясь в гортанный голос Михаила. – Поверил? Конечно, в нём есть что-то заслуживающее доверия… и в то же время отталкивающее… вроде снисходительных интонаций и блеска превосходства в глазах. А может, так оно и есть – превосходство мудрости? Сколько же ему лет, если он помнит гибель Атлантиды? Тут он перехватил явно, не надо было всовывать мне Атлантиду. Шарлатан он, вот кто, увлёкся собственным красноречием, чтобы взамен что-нибудь попросить… И я уши развесил, лопух…»

– И вы как все, – с горьким смешком прервал свою речь Михаил. – Шарлатан… Оливер Лодж назвал меня «камертоном событий». И лет мне ровно двадцать три тысячи сто пять.

«Пророк! – хмыкнул про себя Ивонин. – Михаил – пророк… «ангел», так сказать… «камертон событий»… Обалдеть можно! Интересно, откуда он сбежал?»

Ивонин с сожалением посмотрел на часы, окончательно уверовав в свою гипотезу о сбежавшем больном.

– Извините, мне пора идти. Интересно было познакомиться. Так я ничем не могу вам помочь?

– Вы уже помогли, – пробормотал Михаил, щёку его дёрнул нервный тик. – Прощайте…

Он шагнул из ниши и растаял в шелестящей дождём темноте. Издалека, словно из-под моста, донёсся голос:

– Спасибо за участие!

И всё стихло, остался лишь шелест осеннего дождя, одевшего в блестящую под светом фонарей кольчугу асфальт тротуара.

Ивонин потоптался на месте, зачем-то заглянул через перила под мост, никого и ничего не увидел, выругался в душе и побрёл на светлое зарево огней вдоль набережной, которое сулило сухое тепло и отдых. Его вдруг начала колотить дрожь, как и странного собеседника на мосту, и, словно отзвук жуткого колодца, в голове засела заноза боли. «Заболел! – с долей удивления подумал он. – Простудился и заболел, вот и всё. Отсюда и сегодняшние приключения, встреча с «камертоном событий»… Бред собачий! По словам мамы, я всегда был излишне впечатлительной натурой, вот и нафантазировал…»

На встречу с Ингой он опоздал…

Ночь провёл плохо.

Боль не отпускала, пульсирующая, скачущая, колющая боль.

Ивонин снова и снова вспоминал незнакомца на мосту, снова и снова анализировал его слова, поведение и утром вдруг с пугающей ясностью понял – он не просто простудился, а заразился от Михаила! Тот существовал наяву, а не в горячечном бреду сна.

«Подходящая психонатура, – горько думалось Ивонину. – Неужели всё это мне не привиделось? Не сон, не бред, не галлюцинация? Что же делать? Если у «камертонного» вируса большой инкубационный период, то, может быть, я успею посоветоваться с… с кем? Кто мне поверит?»

Приступ боли, зародившийся где-то в области сердца, свалил его на пол, и он отчётливо увидел стену урагана, поднявшую в воздух деревянные дома какого-то посёлка…

«Так! – сказал сам себе Ивонин, лёжа на полу и пытаясь унять боль мысленным усилием. – Человек слаб… Человек слаб, если у него нет друзей и он остался один… Но у меня-то они есть! Инга! Ребята в институте… они поверят. Правда, придётся разговаривать с ними на расстоянии, чтобы и они не заразились, и мы поборемся! В первую очередь надо будет научиться определять географические координаты районов бедствий, но с этим я справлюсь, по географии когда-то пятёрки были. Михаилу было труднее, у него не оказалось никого, кто хотя бы просто посочувствовал ему. Вот в чём его беда – отсутствие друзей! Вот в чём его трагедия! Плохо, что он опустил руки, отделил себя от всех, «закуклился» в себе самом… бессмертный эгоист! Попробую отыскать его, вместе с нами ему будет легче…»

Ивонин привстал, но жёсткий приступ боли затуманил сознание – где-то далеко падал в океан горящий пассажирский самолёт.

Ивонин, упорно цепляясь за стол, встал, пошатываясь пошёл к телефону.

– Ничего! – выговорил он в три приёма, кусая губы. – Мы ещё посмотрим, кто кого! Я тоже – стихия!

Мальчишка из 22-го

Пушку привезли под вечер, когда старшина Агабаб Джавахишвили забеспокоился и собрался послать Курченко к комбату справиться – оставаться ли им на высотке или возвращаться в расположение батареи.

Новенькое стомиллиметровое орудие с трудом уместилось в естественном каменном окопчике, и пришлось сдать его назад, за нагромождение известняковых глыб, испятнанных сухим мхом.

Чёрная от грязи и копоти тридцатьчетверка, разворачиваясь, задела пушкой скалу, и пожилой, промасленный до костей танкист зло и неслышно заорал что-то в люк.

– Нервничает, – философски заметил Антон Осинин, передвинув автомат на грудь, чтобы удобнее было лежать. – А чего, спрашивается, нервничать? Пешком не топать, как нашему брату.

– Мели, Емеля… – Коренастый, заросший до бровей Сандро Куцов потянулся всем телом и встал. – Нашёл кому завидовать. Ты везде себе укрытие найдёшь, а он сидит, как в консервной банке, и лупят по нему все, кому не лень… Пошли поможем ему, разлёгся тут.

Осинин лениво повернул голову и посмотрел на суетившийся у пушки расчёт лейтенанта Белова. Самого лейтенанта ещё не было, и командовал расчётом старшина Джавахишвили, которого никто никогда не называл по фамилии, даже комбат. Агабаб да Агабаб, в крайнем случае старшина Агабаб. А исполнилось старшине всего девятнадцать лет.

– Да-а-а, – пробормотал Осинин, – ежели такая дура по танку плюнет… Эй, дядя Сандро, а пулемёт?

– Никуда не денется, не отставай.

До позднего вечера они устанавливали и маскировали пушку, выбирали позицию для пулемётчиков и рыли окопы. Лейтенант пришёл, когда совсем стемнело. Был он не то чтобы юн, но достаточно молод, хотя до войны успел жениться и окончить институт, а за глаза его звали Профессором. Но то была не насмешка, а дань его знаниям, не раз приводившим в удивление бывалых солдат.